Александр Чаянов. Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии (1920)

Кремнев Ив. Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии. Ч. 1. М., 1920

<...> Кремнев вскочил на ноги, желая дать себе отчет в случившемся, и быстро
подошел к окну.
На голубом небе, как корабли, плыли густые осенние облака. Рядом с ними
немного ниже и совсем над землей скользили несколько аэропланов, то
маленьких, то больших, диковинной формы, сверкая на солнце вращающимися
металлическими частями.
Внизу расстилался город... Несомненно, это была Москва.
Налево высилась громада кремлевских башен, направо краснела Сухаревка,
а там вдали гордо возносились Кадаши.
Вид знакомый уже много, много лет.
Но как все изменилось кругом. Пропали каменные громады, когда-то
застилавшие горизонт, отсутствовали целые архитектурные группы, не было на
своем месте дома Нирензее. Зато все кругом утопало в садах... Раскидистые
купы деревьев заливали собою все пространство почти до самого Кремля,
оставляя одинокие острова архитектурных групп. Улицы-аллеи пересекали
зеленое, уже желтеющее море. По ним живым потоком лились струи пешеходов, авто, экипажей. Все дышало какой-то отчетливой свежестью, уверенной бодростью.
Несомненно, это была Москва, но Москва новая, преображенная и
просветленная.
Неужели я сделался героем утопического романа? - воскликнул Кремнев.
Признаюсь, довольно глупое положение!

Глава пятая,

ЧРЕЗВЫЧАЙНО ДЛИННАЯ, НЕОБХОДИМАЯ ДЛЯ ОЗНАКОМЛЕНИЯ
КРЕМНЕВА С МОСКВОЙ 1984 ГОДА

Я повезу вас через весь город, сказал брат Параскевы, Никифор
Алексеевич Минин, усаживая Кремнева в автомобиль, - и вы увидите нашу
теперешнюю Москву. Автомобиль тронулся.
Город казался сплошным парком, среди которого архитектурные группы
возникали направо и налево, походили на маленькие затерявшиеся городки.
Иногда неожиданный поворот аллеи открывал глазам Кремнева очертания
знакомых зданий, в большинстве построенных в XVII и XVIII веках.
За густыми кронами желтеющих кленов мелькнули купола Барышей,
расступившиеся липы открыли пышные контуры растреллиевского здания, куда
Кремнев, будучи гимназистом, ходил ежедневно. Словом, они ехали по
утопической Петровке.
Сколько жителей в вашей Москве? - спросил Кремнев своего спутника.
- На этот вопрос не так легко ответить. Если считать территорию города
в объеме территории эпохи великой революции и брать постоянно ночующее здесь население, то теперь оно достигает уже, пожалуй, 100000 человек, но лет сорок назад, непосредственно после великого декрета об уничтожении городов, в ней насчитывалось не более 30000. Впрочем, в дневные часы, если считать всех приехавших и обитателей гостиниц, то, пожалуй, мы получим цифру, превышающую пять миллионов.
Автомобиль замедлил ход. Аллея становилась уже; архитектурные массивы
сдвигались все теснее и теснее, стали попадаться улицы старого городского
типа. Тысячи автомобилей и конных экипажей в несколько рядов сплошным
потоком стремились к центру города, по широким тротуарам двигалась сплошная толпа пешеходов. Поражало почти полное отсутствие черного цвета; яркие, голубые, красные, синие, желтые, почти всегда одноцветные мужские куртки и блузы смешивались с женскими очень пестрыми платьями, напоминавшими собою нечто вроде сарафанов с кринолином, но все же являющими собою достаточное разнообразие форм.
В толпе сновали газетчики, продавщики цветов, сбитня и сигар. Над
головою толпы и потоком экипажей сверкали на солнце волнующиеся полотнища стягов и тяжей, увешанных флажками.
Почти под самыми колесами экипажей шныряли мальчишки, продававшие
какие-то листочки и кричавшие благим матом: "Решительная!! Ваня-вологжанин против Тер- Маркельянца! Два жоха и одна ничка!"
В толпе оживленно спорили и перебрасывались возгласами, повторяя больше
всего слова о плоцке и ничке.
Кремнев с изумлением поднял глаза на своего спутника. Тот улыбнулся и сказал:
- Национальная игра! Сегодня последний день международного состязания
на звание первого игрока в бабки Тифлисский чемпион по игре в козьи кочи
оспаривает бабошное первенство у вологжанина... Да только Ваня себя в обиду не даст, и к вечеру Театральная площадь в пятый раз увидит его победителем.
Автомобиль все замедлял свой бег, миновал Лубянскую площадь,
сохранившую и Китайгородскую стену, и виталиевских мальчиков, и спускался
мимо Первопечатника вниз Театральная площадь была залита морем голов,
фейерверком ярких, горящих на солнце флагов, многоярусными трибунами,
поднимавшимися почти до крыши Большого театра, и ревом толпы. Игра в бабки быта в полном разгаре.
Кремнев посмотрел налево, и сердце его учащенно забилось. "Метрополя"
не было. На его месте был разбит сквер и возвышалась гигантская колонна,
составленная из пушечных жерл, увитых металлической лентой, спиралью
поднимавшейся кверху и украшенной барельефом. Увенчивая колоссальную
колонну, стояли три бронзовых гиганта, обращенные друг к другу спиной и
дружески взявшиеся за руки Кремнев едва не вскрикнул, узнав знакомые черты
лица.
Несомненно, на тысяче пушечных жерл, дружески поддерживая друг друга,
стояли Ленин, Керенский и Милюков.
Автомобиль круто повернул налево, и они пронеслись почти у подножья
монумента.
Кремнев успел на барельефе различить несколько фигур Рыкова, Коновалова
и Прокоповича, образующих живописную группу у наковальни. Середу и Маслова, занятых посевом, и не смог удержаться от недоуменного восклицания, в ответ на которое его спутник процедил сквозь зубы, не вынимая из сих последних дымящейся трубки:
- Памятник деятелям великой революции.
- Да, послушайте, Никифор Алексеевич, ведь эти же люди вовсе не
образовывали в своей жизни таких мирных групп!
- Ну, для нас в исторической перспективе они сотоварищи по одной
революционной работе, и поверьте, что теперешний москвич не очень-то помнит, какая между ними была разница! Хоп! черт возьми, чуть песика не задавил!
Автомобиль шарахнулся налево, дама с собачкой направо; поворот, машина
ныряет в какую-то подземную трубу, несколько мгновений несется с бешеной
скоростью под землей в ярко освещенном тоннеле, вылетает на берег
Москвы-реки и останавливается около террасы, уставленной столиками.
- Давайте на дорогу коку с соком выпьем, сказал Минин, вылезая из авто.
Кремнев оглянулся вокруг, перед ним высилась громада моста, настолько
точно воспроизводящая Каменный мост XVII века, что он казался сошедшим с
гравюры Пикара. А сзади в полном великолепии, горя золотыми куполами,
высился Кремль, со всех сторон охваченный золотом осеннего леса.
Половой в традиционных белых брюках и рубашке принес какой-то напиток,
напоминающий гоголь-моголь, смешанный с цукатами, и наши спутники некоторое время молча созерцали.
- Простите, - начал Кремнев после некоторого молчания. - Мне, как
иностранцу, непонятна организация вашего города, и я не совсем представляю себе историю его расселения.
- Первоначально на переустройство Москвы повлияли причины политического
свойства, - ответил его спутник. В 1934 году, когда власть оказалась прочно
в руках крестьянских партий, правительство Митрофанова, убедившись на
многолетней практике, какую опасность представляют для демократического
режима огромные скопления городского населения, решилось на революционную меру и провело на Съезде Советов известный, конечно, и у вас в Вашингтоне декрет об уничтожении городов свыше 20000 жителей.
Конечно, труднее всего этот декрет было выполнить в отношении к Москве,
насчитывающей в 30-е годы свыше четырех миллионов населения. Но упрямое
упорство вождей и техническая мощь инженерного корпуса позволили справиться с этой задачей в течение 10 лет.
Железнодорожные мастерские и товарные станции были отодвинуты на линию
пятой окружной дороги, железнодорожники двадцати двух радиальных линий и
семьи их были расселены вдоль по линии не ближе того же пятого пояса, то
есть станции Раменского, Кубинки, Клина и прочих. Фабрики постепенно были
эвакуированы по всей России на новые железнодорожные узлы.
К 1937 году улицы Москвы стали пустеть, после заговора Варварина
работы, естественно, усилились, инженерный корпус приступил к планировке
новой Москвы, сотнями уничтожались московские небоскребы, нередко прибегали к динамиту. Отец мой помнит, как в 1937 году самые смелые из наших вождей, бродя по городу развалин, готовы были сами себя признать вандалами, настолько уничтожающую картину разрушения являла собой Москва. Однако перед разрушителями лежали чертежи Жолтовского, и упорная работа продолжалась. Для успокоения жителей и Европы в 1940 году набело закончили один сектор, который поразил и успокоил умы, а в 1944 все приняло теперешний вид.
Минин вынул из кармана небольшой план города и развернул его.
- Теперь, однако, крестьянский режим настолько окреп, что этот
священный для нас декрет уже не соблюдается с прежней пуританской
строгостью. Население Москвы нарастает настолько сильно, что наши муниципалы
для соблюдения буквы закона считают за Москву только территорию древнего
Белого города, то есть черту бульваров дореволюционной эпохи.
Кремнев, внимательно рассматривающий карту, поднял глаза.
- Простите, - сказал он, - это какая-то софистика, вот то, что кругом
Белого города, ведь это тоже почти что город. Да и вообще я не понимаю, как
могла безболезненно пройти аграризацию ваша страна и какую жалкую роль могут играть в народном хозяйстве ваши города-пигмеи.
- Мне трудно в двух словах ответить на ваш вопрос. Видите ли, раньше
город был самодавлеющ, деревня была не более как его пьедестал. Теперь, если хотите, городов вовсе нет, есть только место приложения узла социальных связей. Каждый из наших городов - это просто место сборища, центральная площадь уезда. Это не место жизни, а место празднеств, собраний и некоторых дел. Пункт, а не социальное существо.
Минин поднял стакан, залпом осушил его и продолжал:
- Возьмите Москву, на сто тысяч жителей в ней гостиниц на 4 миллиона, а
в уездных городах на 10000 - гостиниц на 100000, и они почти не пустуют.
Пути сообщения таковы, что каждый крестьянин, затратив час или полтора,
может быть в своем городе и бывает в нем часто.
Однако пора и в путь. Нам нужно сделать изрядный крюк и заехать в
Архангельское за Катериной.
Автомобиль снова двинулся в путь, свернув к Пречистенскому бульвару.
Кремнев оглянулся с изумлением: вместо золотого и блестящего, как тульский
самовар, Храма Христа Спасителя, увидел титанические развалины, увитые
плющом и, очевидно, тщательно поддерживаемые. 

 

Глава шестая,

В КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ УБЕДИТСЯ, ЧТО В АРХАНГЕЛЬСКОМ ЗА 60
ЛЕТ НЕ РАЗУЧИЛИСЬ ДЕЛАТЬ ВАНИЛЬНЫЕ ВАТРУШКИ К ЧАЮ

Старинный памятник Пушкину возвышался среди разросшихся лип Тверского
бульвара.
Воздвигнутый на том месте, где некогда Наполеоном были повешены мнимые
поджигатели Москвы, он был немым свидетелем грозных событий истории
российской.
Помнил баррикады 1905 года, ночные митинги и большевистские пушки 1917,
траншеи крестьянской гвардии 1932 и варваринские бомбометы 1937 и продолжал стоять в той же спокойной сосредоточенности, ожидая дальнейших. Один только раз он пытался вмешаться в бушующую стихию политических
страстей и напомнил собравшимся у его ног свою сказку о рыбаке и рыбке, но
его не послушались...
Автомобиль свернул в Большие Аллеи запада. Здесь когда-то тянулись
линии Тверских-Ямских, тихих и запыленных улиц. Роскошные липы Западного
парка сменили их однообразные строения, и, как остров, среди волнующегося
зеленого моря виднелись среди зарослей купола собора и белые стены
Шанявского университета.
Тысячи автомобилей скользили по асфальтам большого Западного пути.
Газетчики и продавщицы цветов сновали в пестрой толпе оживленных аллей,
сверкали желтые тенты кофеен, в застывших облаках чернели сотни больших и
малых аэропилей, и грузные пассажирские аэролеты поднимались кверху,
отправляясь в путь с западного аэродрома.
Автомобиль промчался мимо аллей Петровского парка, залитого шумом
детских голосов, скользнул мимо оранжерей Серебряного бора, круто повернул
налево и, как сорвавшаяся с тетивы струна, ринулся по Звенигородскому шоссе.
Город как будто бы и не кончался. Направо и налево тянулись такие же
прекрасные аллеи, белели двухэтажные домики, иногда целые архитектурные
группы, и только вместо цветов между стенами тутовых деревьев и яблонь
ложились полосы огорода, тучные пастбища и сжатые полосы хлебов.
- Однако, - обернулся Кремнев к своему спутнику, - ваш декрет об
уничтожении городских поселений, очевидно, сохранился только на бумаге.
Московские пригороды протянулись далеко за Всехсвятское.
- Простите, мистер Чарли, но это уже не город, это типичная русская
деревня севера, - и он рассказал удивленному Кремневу, что при той плотности населения, которой достигло крестьянство Московской губернии, деревня
приняла необычный для сельских поселений вид. Вся страна образует теперь
кругом Москвы на сотни верст сплошное сельскохозяйственное поселение,
прерываемое квадратами общественных лесов, полосами кооперативных выгонов и огромными климатическими парками.
- В районах хуторского расселения, где семейный надел составляет 3-4
десятины, крестьянские дома на протяжении многих десятков верст стоят почти рядом друг с другом, и только распространенные теперь плотные кулисы тутовых и фруктовых деревьев закрывают одно строение от другого. Да, в сущности, и теперь пора бросить старомодное деление на город и деревню, ибо мы имеем только более сгущенный или более разреженный тип поселения того же самого земледельческого населения.
- Вы видите группы зданий, - Минин показал вглубь налево, - несколько
выделяющихся по своим размерам. Это - "городища", как принято их теперь
называть. Местная школа, библиотека, зал для спектаклей и танцев и прочие
общественные учреждения. Маленький социальный узел. Теперешние города такие же социальные узлы той же сельской жизни, только больших размеров. А вот мы и приехали.
Лес расступился, и вдали показались стройные стены Архангельского
дворца.
Крутой поворот, и авто, шумя по гравию шоссе, миновал широкие ворота,
увенчанные трубящим ангелом, и остановился около оружейного корпуса, спугнув целую стаю молодых девушек, играющих в серсо.
Белые, розовые, голубые платья окружили приехавших, и девушка лет
семнадцати с криком радости бросилась в объятия Алексеева спутника.
- Мистер Чарли Мен, а это Катерина, сестра!
Через минуту на лужайке архангельского парка, рядом с бюстоколоннами
античных философов, гости были усажены у шумящего самовара за стол, на
льняных скатертях которого высились горы румяных ватрушек.
Алексей был закормлен ватрушками, обольстительными, пышными, ванильными ватрушками и душистым чаем, засыпан цветами и вопросами об американских нравах и обычаях и о том, умеют ли в Америке писать стихи, и, боясь попасть впросак, сам перешел в наступление, задавая собеседницам по два вопроса на каждый получаемых от них.
Уплетая ватрушку за ватрушкой, он узнал, что Архангельское принадлежало
"Братству святого Флора и Лавра", своеобразному светскому монастырю, братья коего вербовались среди талантливых юношей и девушек, выдвинувшихся в искусствах и науках.
В анфиладе комнат старого дворца и липовых аллеях парка, освещенных
былыми посещениями Пушкина и блистательной, галантной жизнью Бориса
Николаевича Юсупова с его вольтерьянством и колоссальной библиотекой,
посвященной французской революции и кулинарии, шумела юная толпа носителей прометеева огня творчества, делившая труды с радостями жизни.
Братство владело двумя десятками огромных и чудесных имений,
разбросанных по России и Азии, снабженных библиотеками, лабораториями,
картинными галереями, и, насколько можно было понять, являлось одной из
наиболее мощных творческих сил страны. Алексея поразили строгие правила
устава, почти монастырского по типу, и та сияющая, звенящая радость, которая пропитывала все кругом: и деревья, и статуи, и лица хозяев, и даже волокна осенних паутин, реющих под солнцем.
Но все это было ничтожно в сравнении с глубоким взором и певучим
голосом Параскевиной сестры. Положительно, утопические женщины сводили
Алексея с ума. 

Глава девятая,

КОТОРУЮ МОЛОДЫЕ ЧИТАТЕЛЬНИЦЫ МОГУТ И ПРОПУСТИТЬ,
НО КОТОРАЯ РЕКОМЕНДУЕТСЯ ОСОБОМУ ВНИМАНИЮ ЧЛЕНОВ
КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ

 
- Мне бы хотелось, - сказал Кремнев, - узнать те новые социальные
основы, на которых сложилась русская жизнь после крестьянской революции 30
года, без них, мне кажется, будет трудно понять все остальное.
Его собеседник ответил не сразу, как бы обдумывая свой рассказ:
- Вы спрашиваете, - начал он, - о тех новых началах, которые внесла в
нашу социальную и экономическую жизнь крестьянская власть. В сущности, нам были не нужны какие-либо новые начала, наша задача состояла в утверждении старых вековых начал, испокон веков бывших основою крестьянских хозяйств. Мы стремились только к тому, чтобы утвердить эти великие извечные начала, углубить их культурную ценность, духовно преобразить их и придать их
воплощению такую социально-техническую организацию, при которой они бы
проявляли не только исключительно пассивную сопротивляемость, извечно им
свойственную, но имели бы активную мощь, гибкость и, если хотите, ударную
силу.
В основе нашего хозяйственного строя, так же как и в основе античной
Руси, лежит индивидуальное крестьянское хозяйство. Мы считали и считаем его
совершеннейшим типом хозяйственной деятельности. В нем человек
противопоставлен природе, в нем труд приходит в творческое соприкосновение
со всеми силами космоса и создает новые формы бытия. Каждый работник-творец, каждое проявление его индивидуальности - искусство труда.
Мне не нужно говорить вам о том, что сельская жизнь и труд наиболее
здоровы, что жизнь земледельца наиболее разнообразна, и прочие само собою
подразумевающиеся вещи. Это есть естественное состояние человека, из
которого он был выведен демоном капитализма.
Мы стремились завоевать мир внутренней силой своего дела
и своей организации, техническим превосходством своей организационной идеи, а отнюдь не расшибанием морды всякому иначе мыслящему.
Кроме того, мы всегда признавали государство и его аппарат далеко не
единственным выражением жизни общества, а потому в своей реформе в большей части опирались на методы общественного разрешения поставленных проблем, а не на приемы государственного принуждения.
Впрочем, мы никогда не были тупо принципиальны, и когда нашему делу
угрожало насилие со стороны, а целесообразность заставляла вспомнить, что в наших руках была государственная власть, то наши пулеметы работали не хуже большевистских.
Из двух очерченных мною проблем экономическая не представляла нам
особенных затруднений.
Вам, наверное, известно, что в социалистический период нашей истории
крестьянское хозяйство почитали за нечто низшее, за ту протоматерию, из
которой должны были выкристаллизовываться "высшие формы крупного
коллективного хозяйства". Отсюда старая идея о фабриках хлеба и мяса. <…>
Для нас же было совершенно ясно, что с социальной точки зрения
промышленный капитализм есть не более как болезненный уродливый припадок, поразивший обрабатывающую промышленность в силу особенностей ее природы, а вовсе не этап в развитии всего народного хозяйства. <…>
Уже в начале XX века крестьянство коллективизировало и возвело в
степень крупного кооперативного предприятия все те отрасли своего
производства, где крупная форма хозяйства имела преимущество над мелким, в своем настоящем виде представляя организм наиболее устойчивый и технически совершенный.
Такова опора нашего народного хозяйства. Гораздо труднее было поставить
обрабатывающую промышленность. Было бы, конечно, глупо рассчитывать в этой области на возрождение семейного производства.
Ремесло и кустарничество при теперешней заводской технике исключено в
подавляющем большинстве отраслей производства. Однако и здесь нас вывела
крестьянская самодеятельность; крестьянская кооперация, обладающая
гарантированным и чрезвычайным объемом сбыта, задушила в зародыше для
большинства продуктов всякую возможность конкуренции.
Правда, мы в этом несколько помогли ей и сломили хребет
капиталистическим фабрикам внушительным податным обложением, не
распространявшимся на производства кооперативные.
Однако частная инициатива капиталистического типа у нас все же
существует: в тех областях, в которых бессильны коллективно управляемые
предприятия, и в тех случаях, где организаторский гений высотою техники
побеждает наше драконовское обложение.
Мы даже не стремимся ее прикончить, ибо считаем необходимым сохранить
для товарищей кооператоров некоторую угрозу постоянной конкуренции и тем
спасти их от технического застоя. Мы ведь знаем, что и у теперешних
капиталистов щучьи наклонности, но ведь давно известно, что на то и щука в
море, чтобы карась не дремал.
Однако этот остаточный капитализм у нас весьма ручной, как, впрочем, и
кооперативная промышленность, более склонная брыкаться, ибо наши законы о труде лучше спасают рабочего от эксплуатации, чем даже законы рабочей
диктатуры, при которых колоссальная доля прибавочной стоимости усваивалась стадами служащих в главках и центрах.
Ну а кроме того, сбросив с себя все хозяйственные предприятия, мы
оставили за государством лесную, нефтяную и каменноугольную монополии и,
владея топливом, правим тем самым всей обрабатывающей промышленностью. <…>
В прежнее время весьма наивно полагали, что управлять
народнохозяйственной жизнью можно, только распоряжаясь, подчиняя,
национализируя, запрещая, приказывая и давая наряды, словом, выполняя через безвольных исполнителей план народнохозяйственной жизни.
Мы всегда полагали, а теперь можем доказать сорокалетним опытом, что
эти языческие аксессуары, обременительные и для правителя и для управляемых, теперь столь же нам нужны, как Зевсовы перуны для поддержания теперешней нравственности. Методы этого рода нами давно заброшены, как в свое время были брошены катапульты, тараны, сигнальный телеграф и Кремлевские стены.
<…> Система коммунизма посадила всех участников хозяйственной жизни на
штатное поденное вознаграждение и тем лишила их работу всяких признаков
стимуляции. Факт работы, конечно, имел место, но напряжение работы
отсутствовало, ибо не имело под собой основания. Отсутствие стимуляции
сказывалось не только на исполнителях, но и на организаторах производства,
ибо они, как и всякие чиновники, были заинтересованы в совершенстве самого
хозяйственного действия, в точности и блеске работы хозяйственного аппарата, а вовсе не в результате его работы. Для них впечатление от дела было важнее
его материальных результатов.
Беря в свои руки организацию хозяйственной жизни, мы немедленно пустили
в ход все моторы, стимулирующие частнохозяйственное действие, - сдельную
плату, тантьемы организаторам и премии сверх цен за те продукты крестьянского хозяйства, развитие которых нам было необходимо, например за
продукты тутового дерева на севере <…>


Глава десятая,

В КОТОРОЙ ОПИСЫВАЕТСЯ ЯРМАРКА В БЕЛОЙ КОЛПИ И
ВЫЯСНЯЕТСЯ ПОЛНОЕ СОГЛАСИЕ АВТОРА С АНАТОЛЕМ
ФРАНСОМ В ТОМ, ЧТО ПОВЕСТЬ БЕЗ ЛЮБВИ - ТО ЖЕ,
ЧТО САЛО БЕЗ ГОРЧИЦЫ


<…> Отдохнув по православному обычаю после обеда на сеновале, молодежь
потащила Кремнева на ярмарку в Белую Колпь.
Когда Кремнев и его спутники проходили берегом Ламы, тени облаков плыли
по скошенному лугу, по дороге желтели пятна цветущей рябинки и в густом
воздухе осени реяли паутины.
Катерина шла, высоко подняв голову, и четкий контур ее фигуры,
охваченной порывом ветра, выделялся на голубых далях, стелющихся за рекой.
Мег и Наташа рвали цветы. Пахло осенней полынью.
- А вот и большая дорога!
Повернули на шоссе, обсаженное плакучими березами, и вдалеке показались
купола белоколпинской церкви.
Путников обгоняли телеги, расписные, как подносы, и битком набитые
девками и парнями, щелкавшими орехи. Над дорогой звонко разносились переливы частушек:

Голубок сидит на крыше,
Голубка хотят убить,
Посоветуйте, подружки,
Из троих кого любить.

Кремнева поразило почти полное отсутствие какой-либо разницы его
спутников от встречных и перегоняющих. Те же костюмы, та же московская
манера речи и выражений. Параскева весело и с видимым удовольствием
отшучивалась от любезностей проезжавших парней, а Катерина просто вскочила в какую-то телегу, перецеловала сидящих в ней девок и отняла у опешившего парня картуз с орехами, сунув ему в рот кусок банана.
Ярмарка была в самом разгаре.
На прилавке лежали горы тульских пряников, поджаренных и с цукатами,
тверские мятные стерлядкой и генералом и сочная разноцветная коломенская
пастила.
Промелькнувшие столетия ничего не изменили в деревенских сластях, и
только внимательный взгляд мог различить немалое количество засахаренного
ананаса, грозди бананов и чрезвычайно большое обилие хорошего шоколада.
Мальчишки свистали, как в доброе старое время, в глиняные золоченые
петушки, как, впрочем, они свистали и при царе Иване Васильевиче и в Великом Новгороде. Двухрядная гармоника наигрывала польку с ходом.
Словом, все было по-хорошему.
Катерина, которой было поручено просвещение "мистера Чарли", привела
его в большую белую палатку и вместо всяких комментариев вымолвила:
- Вот!
Внутренность палатки была увешана картинами старых и новых школ.
Кремнев с радостью узнавал "старых знакомых" Венецианова, Кончаловского,
"Святого Герасима" рыбниковской кисти, новгородского "Илью" Остроуховского
собрания и сотни новых незнакомых картин и скульптур, живо напомнивших ему
вчерашний разговор с Параскевой.
Он остановился перед "Христом отроком" Джампетрино, который пленял его
в Румянцевском музее, и произнес, рискуя выдать свое инкогнито:
- Каким же образом они могли попасть на ярмарку Белой Колпи?
Параскева поспешила объяснить ему, что балаган представляет собою
передвижную выставку Волоколамского музея, в котором временно гастролируют некоторые московские картины.
Густая толпа посетителей, внимательно смотрящих и обменивающихся
замечаниями, свидетельствовала Кремневу, что изобразительные искусства вошли весьма прочно в обиход крестьянской жизни и встречают подготовленное понимание. В последнем его убедила энергия, с которой раскупались продающиеся у входа 132-е издание книги П. Муратова "История живописи на ста страницах" и книжка "От Рокотова до Ладонова", обложка которой свидетельствовала о том, что Параскева не только умеет говорить о живописи, но даже пишет книги.
В соседней палатке бабы толпились у образцов древнерусских вышивок, а
два парня примерялись к шкафчику Буля.
Вскоре выставка стала пустеть, и шум голосов и звон колокола известили
о начале ритмических игр, за которыми последовали матч в бабки, бег с
препятствиями и другие состязания на первенство Яропольской волости.
Огромные голубые афиши обещали на семь часов "Гамлета" господина Шекспира в исполнении труппы местного кооперативного союза.
Однако надо было торопиться домой и зайти на пчельник за медом.
Поэтому, оставляя в стороне эти празднества, компания успела завернуть
только в паноптикум, выставленный культурно-просветительным отделом
губернского крестьянского союза.
Восковые бюсты-портреты всех исторических личностей - стояли по стенам,
панорамы знакомили зрителя с величайшими событиями отечественной и мировой истории и диковинными жаркими странами.
Двигающиеся автоматы изображали Юлия Цезаря перед Рубиконом, Наполеона
на стенах Кремля, отречение Николая II и его смерть, Ленина, говорящего на
Съезде Советов, Седова, разгоняющего восставших ремингтонисток, поющего баса Шаляпина и баса Гаганова.
- Посмотрите, да это ваш портрет! - воскликнула Катерина.
Кремнев остолбенел: перед ним на полотне под стеклом стоял бюст,
напоминавший фотографические карточки, и под ним было подписано: "Алексей Васильевич Кремнев, член коллегии Мирсовнархоза, душитель крестьянского движения России. По определению врачей, по всей вероятности, страдал манией преследования, дегенерация ясно выражена в асимметрии лица и строении черепа".
Алексей густо покраснел и боялся взглянуть на спутников.
- Вот здорово-то! Сходство изумительное, даже куртка и то как у вас,
мистер Чарли! - воскликнул Никифор Алексеевич.
Все почему-то смутились и в молчании вышли из палатки паноптикума.
Торопились домой, но Катерина утащила Кремнева к пчельнику за медом.
Дорога пересекала огороды с капустой. Почти синие, крепкие кочаны сочными
пятнами подчеркивали черноту земли. Две женщины, сильные и одетые в белые с розовыми крапинками платья, срезали наиболее созревшие, бросая в
двухколесную тележку.
Алексей, потрясенный лицезрением своего воскового двойника, впервые за
время своего утопического путешествия ясно и до конца почувствовал всю
серьезность и безвыходность своего положения.
Первородный грех его самозванного рождения связывал его по рукам и
ногам, настоящее же его имя, очевидно, в царстве крестьянской утопии было
равносильно волчьему паспорту.
Но этот окружающий мир с капустными огородами, синими далями и красными
гроздьями рябины уже не был чужд ему.
Он чувствовал с ним новую, драгоценную для него связь, близость даже
большую, чем к покинутому социалистическому миру, и причина этой близости - раскрасневшаяся от быстрого шага Катерина - шла рядом с ним, зачарованная, незаметно близко прильнувшая к нему.
Они замедлили шаги, спускаясь по косогору старого русла. Алексей
коснулся ее руки, и пальцы их сплелись.
Над землей, совершенно черной и вспаханной, четкими рядами поднимались
кроны яблонь с ветвями, изогнутыми, как на старинной японской гравюре, и
отягощенными плодами. Крупные, красные и душистые яблоки и стволы белые,
намазанные известью, насыщали воздух запахом плодородия, и ему казалось, что запах этот просачивается сквозь поры обнаженных рук и шеи его спутницы.
Так началась его утопическая любовь. 

Чаянов А.В. Венецианское зеркало: Повести. М., 1989