Алла Вронская. Наука или поэзия? Популярная ботаника в викторианской Англии

 

Предметом ботаники перестал быть пересчет пестиков и тычинок, результат которого выражается в никому не понятных греческих терминах; ботаника больше не сводится к простому собиранию как можно большего количества растений, засохшие и сморщенные останки которых так часто бывают лишь карикатурой на их некогда живую прелесть. Сегодня ботаника стала наукой о Живом, а не о механических автоматах. [16, P. v]

 

Викторианская эпоха может быть по праву названа периодом популяризации ботаники: увлечение этой наукой приняло среди представителей разраставшегося среднего класса поистине массовый характер. Цветы были неотъемлемой частью мира женщин-домохозяек, его поэзии, литературы, искусства, моды и быта. Благодаря этому в сферу женского внимания попала и ботаника: так, жена известного теоретика садового искусства Дж. К. Лаудона писательница Джейн Лаудон в 1846 году выражала желание, чтобы эта наука преподавалась в женских пансионах наряду с французским языком и музыкой [10, P.1]. Мужчины, которым городская жизнь позволяла получить достаточное образование и развить кругозор, интересовались научной жизнью, кипевшей в девятнадцатом веке событиями, главным из которых, безусловно, стала теория эволюции Чарльза Дарвина («О происхождении видов путем естественного отбора или сохранении благоприятствуемых пород в борьбе за жизнь» была опубликована в Лондоне в 1859 году).

Увлечение викторианцев наукой о растениях не замедлило сказаться на появлении огромного массива литературы, которую условно можно выделить в жанр «популярной ботаники». К этому жанру, главной характеристикой которого является то, что написанные в нем книги в доступной форме повествуют о растениях, относятся популярные изложения современных научных теорий, учебники, сборники стихов и лирических эссе о цветах, справочники «языка цветов», пересказы связанных с цветами мифов и легенд и другие книги. Эти, казалось бы, столь непохожие друг на друга произведения объединяет главное: во всех них дарвиновские и другие позитивистские идеи не аннулируют старые романтические понятия, а, напротив, причудливым образом с ними переплетаются. Научное мировоззрение здесь соседствует с поэтическим, а позитивизм мирно сосуществует с мистицизмом.

Наиболее близкими к классическим стандартам научности являются те популярные ботанические книги, которые были написаны профессиональными учеными с целью «просвещения» широкой публики. В них, как правило, предметом ботаники называется классификация растений, и именно ей уделяется основное внимание. На протяжении викторианского периода старая система классификации К. Линнея подверглась суровой критике {1}, и за роль ее преемницы боролись несколько альтернативных систем, наиболее успешной из которых была так называемая «естественная система», поддерживаемая выдающимся ботаником Джоном Линдли (1799-1865). Тщательное наблюдение, тем не менее, по-прежнему оставалось основным способом различения отрядов и видов, и большая часть ботанической литературы была посвящена описанию внешнего вида растений. Характерным примером такого рода описания является посвященный анютиным глазкам параграф в книге Линдли:

Цветок состоит из пяти вытянутых в длину и сходящихся у основания чашелистиков, некоторые из которых намного крупнее других.
Венчик образован пятью лепестками, также разного размера, два из которых, отличающееся от остальных по окраске, стоят прямо, заметно возвышаясь над остальными, а третий, противопоставленный остальным, имеет короткий шип или рог у основания.
[8, P. 65]

Несмотря на желание следовать последним научным достижениям, большинство викторианцев были не в состоянии расстаться с привычными идеями, укорененными в культуре романтизма. Поэтому они предпочитали исповедовать синкретические взгляды того или иного рода, которые согласовывались как с их религиозными убеждениями об устройстве мироздания, так и с их представлением о ботанике как о строгой науке. Этот «двойной стандарт», которому следовали викторианцы, позволил одному из современных исследователей заметить, что «разрыв между романтическим эстетизмом и позитивистской наукой был далек от радикального. Напротив, в течение какого-то времени после затухания романтического движения эстетическая позиция продолжала оставаться важным предметом размышлений научных мыслителей» [3, P. 7].

Разумеется, оппозиция «романтического» и «научного» возникла не в викторианский период, а намного раньше. Многие «романтические» идеи существовали уже в средневековой культуре, и были заимствованы романтиками в качестве протеста против «бездушия» науки Нового времени. Конфликты между этими двумя типами знания происходили уже в восемнадцатом – начале девятнадцатого века: несогласие И. В. Гете с теорией распространения света И. Ньютона может послужить примером одного из них. Тем не менее, в сознании современников эти два типа знания, как правило, смешивались.
Рамки данной статьи не оставляют места для обсуждения вопроса о том, насколько правомерно применение термина «романтизм» к викторианской культуре. Поэтому отметим лишь, что, хотя как художественное и литературное движение романтизм исчерпал себя в первых десятилетиях девятнадцатого века, его отголоски продолжали звучать в разных областях культуры намного дольше. Некоторые из романтических идей приобрели для викторианской культуры большое значение. К ним относятся отношение к природе как к живому организму, все части которого также одушевлены, сакрализация природы как храма, места общения с Богом и понимания высших истин, мистицизм и глубокое религиозное чувство, интерес к национальной истории и языку {2} и, наконец, поиск национальной идентичности.

Как же согласовывалась в сознании викторианцев дарвиновская теория эволюции с одушевленностью и даже моральностью растений? Если до публикации идей Дарвина считалось, что растения сотворены Богом для человека, то теперь царство растений оказалось обособленным от мира людей, не подчиняющимся ему, и более того, живущим по собственным законам. А от признания того, что растения обладают собственным законами и могут, подобно людям, вести борьбу за выживание, реагируя на внешние вызовы изменением тех или иных своих качеств, оставался лишь один шаг до предположения, что у них есть и собственная мораль – шаг, который викторианцы не замедлили сделать. Таким образом, теория эволюции была воспринята любителями ботаники как окончательное подтверждение их романтического убеждения в одушевленности растений.

Именно из этой позиции исходит Дж. Е. Тейлор, автор опубликованной в 1884 году книги «О мудрости и моральности растений; набросок жизни и поведения в растительном царстве», цитата из которой послужила эпиграфом к данной статье. Почти дословно повторяя более ранние идеи известного ботаника и дедушки Чарльза Дарвина Эразма Дарвина (1731-1802), Тейлор утверждал, что растения на самом деле являются не чем иным, как «колонией растительных организмов подобно тому, как зоофит «морской мех» (Sertularia) является колонией гидрообразных животных» [16, P. 12]. Идя еще дальше, Тейлор заявлял, что, будучи одушевленными, растения обладают собственным характером, изучением которого в будущем должна заняться наука психология растений:

В ближайшем будущем может быть доказано, что жизнь вне психологических переживаний невозможна, что она является их прямым следствием. Когда-нибудь не останется сомнений в том, что жизнь как таковая обусловлена психологическими переживаниями, и что растения обладают аналогом животных «инстинктов», то есть способностью накопления индивидуального опыта и достаточно сознательной передачи этого опыта потомкам для их пользы! [16, P. 5]

Затем Тейлор приводил примеры различных антропоморфных качеств, которыми, по его мнению, обладали растения, среди которых были стремление к созданию семьи, жестокость и эгоизм. Другой важной для постромантических авторов задачей было примирение теории эволюции с христианством. Уже в «Цветах: их происхождении, формах, запахах и оттенках» [15] Тейлор утверждал, что правильно понятая теория эволюции служит «прославлению божественной заботы обо всем, что наслаждается дыханием жизни с тех пор, как жизненная сила была отделена от физической»[15, P. 7].

Подобно тому, как эстетические, философские и религиозные идеи проникали в ботанику, многие традиционно далекие от науки жанры литературы оказались насыщены ботаническим материалом. Более того, в девятнадцатом веке на стыке ботаники и популярной публицистики возникали новые жанры, самым распространенным из которых стал так называемый язык цветов. Он представлял собой особую коммуникативную систему, знаками в которой служили цветы: за каждым из них закреплялось определенное значение (как правило, чувство), так что цветы могли «говорить» вместо человека, их дарившего. Связь языка цветов с эмпирической ботаникой проявилась в том, что в «словарях» цветочного языка рассматривалась не только связь цветов с теми или иными человеческими чувствами, но также и нередко объяснялась система классификации Линнея и строение растений. Язык цветов впервые появился в Европе в 1818 году, когда под псевдонимом «Шарлота Делатур» (в девятнадцатом веке ее, как правило, отождествляли с писателем Эме Мартен (1781-1844), сегодня же наиболее вероятным автором считается жена географа Эжена Кортамбера Луиза) была опубликована книга «Язык цветов» [9]. {3} Она была переведена на английский язык в 1834 году (хотя другая книга по языку цветов – «Словарь Флоры» Элизабет Уирт, изданная в 1830 году в Балтиморе, – вышла на английском языке раньше, она, по-видимому, не оказала существенного влияния на последующие англоязычные работы на ту же тему). Перевод книги «Делатур» лег в основу множества других «цветочных словарей», и вскоре мода на язык цветов, которой было суждено продержаться вплоть до конца девятнадцатого столетия, захлестнула всю Англию.

Несмотря на обилие разнообразных словарей языка цветов, опубликованных на протяжении девятнадцатого века, вопрос о том, каким образом этот язык использовался викторианцами, до сих пор ускользал от внимания исследователей. Хотя Майкл Уотерс в своей книге «Сад в викторианской литературе» привел примеры употребления языка цветов в поэзии и прозе викторианского периода [17], это не позволяет сделать вывод о его массовом использовании в повседневной жизни. Более того, некоторые факты свидетельствуют об обратном. Так, «Делатур» предложила особые правила дарения букетов (например, смысл послания менялся на противоположный, если букет при дарении был обращен головками цветов вниз), которые все ее британские подражатели предпочитали игнорировать. Так для чего же был нужен язык цветов, если он не имел широкого распространения в качестве коммуникативного средства? Как же трактовали его викторианцы? Вот как на этот вопрос отвечает автор одного из словарей цветочного языка:

Где, мой читатель, тот пустынный уголок, на котором «милые цветы» в наибольшей мере излучают свое благословенное влияние? Не в «дебрях» ли морали он находится, не в сердце ли человека они «наклоняются» и «говорят о смирении, мире и любви» до тех пор, пока камни не превращаются в плодородную почву, на которой в изобилии вырастают добрые мысли, чистые желания, святые устремления и надежды, до тех пор, пока на бесплодном пустыре не зацветает сад? … «Так кто же осмелится сказать, что цветы не владеют языком, ясным и понятным каждому?» - спрашивает Вордсворт, ибо с ним они говорили, возбуждая «мысли, которые слишком глубоки для слез», спрашивает Чосер, друживший с ними среди лугов, спрашивает любой из поэтов, древних и современных. [1, P. 12]

Аналогичные рассуждения можно встретить практически в каждом викторианском словаре цветочного языка, как и в любой другой книге, написанной в жанре популярной ботаники. Таким образом, представляется, что в викторианской Англии язык цветов воспринимался не как (или, по меньшей мере, не только как) альтернативная обыденному языку коммуникативная система, а скорее как самостоятельный язык, на котором Природа сообщает людям свое моральное послание. По мнению викторианцев, понять язык цветов может лишь тот, кто обладает высокими духовными качествами и искренне любит Природу: именно поэтому она (и цветы как ее часть) чаще всего открывает свои тайны поэтам и сельским жителям, неиспорченным суетой городской жизни. Помимо моральных рассуждений, многие словари языка цветов состояли из поэтических (а не ботанических) эссе о тех или иных цветах, целью которых было, вероятно, научить человека правильно на них смотреть:

Каждый может представить себе струящееся море фиалок и вспомнить, как он пригожим весенним днем бывал остановлен посреди зеленой аллеи или лесной тропки их ароматом. «Фиалки» - это одно из первых восклицаний, радующих наше ухо весной, говорящее, что они вновь с нами, как милые дети, гласящие о скором наступлении лета, о возвращении певчих птиц, о шепоте длинных листьев в задумчивых аллеях, напоминающие, что Природа проснулась от дремоты и встряхивает нераспустившимися почками, собравшимися вокруг нее за время ее долгого зимнего сна. [11, P. 21]

Язык цветов был частью (хотя и наиболее популярной) более широкого жанра – литературы о цветочном или растительном фольклоре (flower-lore, plant-lore). Помимо языка цветов, в «исследованиях» по растительному фольклору рассматривался целый спектр относящихся к цветам и другим растениям фольклорных и этнографических материалов: старинные названия цветов и их значения, связанные с растениями легенды и мифы разных стран и народов, упоминания о растениях в английской литературе и поэзии (особенно у Шекспира, произведения которого как раз в девятнадцатом веке были признаны эталоном английского духа), различные традиционные способы использования растений (например, в кулинарии и народной медицине), а также связанные с растениями приметы, гадания, заклинания, и даже рецепты колдовских зелий. Как заметил автор одного из трудов по цветочному фольклору, предметом его интереса являлись история и названия цветов и других растений, их использование и связанные с ними легенды, «в сущности, все, имеющее отношение к цветам и растениям и представляющее интерес для читателя, что только могут предоставить легенды, поэзия, воображение или человеческая прихоть» [5, P. 1]. Как и на язык цветов, на работы по растительному фольклору большое влияние оказали французские издания, особенно «Мифология растений» Анжело Дегубенати (1878) [6], на которую постоянно ссылаются англоязычные авторы. Кроме того, в этом жанре особенно сильно проявилось романтическое влияние: действительно, само его возникновение является непосредственным развитием эстетических идей эпохи раннего романтизма.

Интерес к дикой природе, также характерный для романтизма, проявился в издании ряда книг, посвященных диким цветам, таких как «Старинные английские дикие цветы» Бургесса, [2] «Дикие цветы» Пратт [12] и многих других (даже «Дикий сад» (1870) известного английского садовода и теоретика садово-паркового искусства Уильяма Робинсона можно считать одной из них). Как и в других книгах, написанных в жанре популярной ботаники, в этих сочинениях говорилось о старинных названиях цветов и других предметов растительного фольклора, и иногда предлагались поэтические описания цветов. Более того, большинство авторов разделяли романтическое отношение к цветам как к живым существам, о котором говорилось выше. Бургесс, к примеру, призывал своих читателей «прислушиваться к молчаливым голосам придорожных цветов и других «дикарей Природы», которые обитают на лесных опушках, сверкают на покрытых росой лугах, украшают вечной красотой вересковые пустоши и радостно улыбаются по берегам рек и ручьев» [2, P. 1].

Несмотря на романтизм, сквозящий в каждой фразе книг этого рода, их авторы разделяли восхищение новой теорией Дарвина и пытались приспособить к ее положениям привычные романтические идеи. Лишь немногие из них доводили принципы романтической ботаники до логического конца: самым влиятельным из этих радикальных последователей романтизма был известный историк и теоретик искусства Джон Рескин (1819-1900). Понятие природы играло ключевую роль в эстетической концепции Рескина: по его мнению, человек склонен воспринимать как прекрасные те формы и линии, которые напоминают формы и линии, распространенные в природе: «Все прекрасные линии являются интерпретациями линий, встречающихся в мироздании,… и человек не может изобрести ничего прекрасного, не имитируя естественные формы» [14, P. 104]. Так например, по мнению Рескина, «цилиндрическая колонна всегда прекрасна, ибо Бог придал стволам деревьев приятную для глаз форму» [14, PP. 104-105].

Подробно свои воззрения на природу и растительный мир Рескин изложил в книге «Прозерпина, или о том, какими были придорожные цветы во времена моего отца, когда воздух в Альпах, Шотландии и Англии был еще чист», первый том которой был издан в 1875 году, а второй – в 1886. Главный аргумент, который Рескин выдвигает против теории эволюции, состоит не в ложности этой теории, а в ее практической бесполезности, которая для него была синонимом антинаучности. Главным вопросом ботаники было для Рескина определение ее подлинного объекта. Как отметил Ф. Кирхофф, взгляды Рескина были почти средневековыми: он был уверен, что предметом подлинной науки является усмотрение сущностей предметов [7, PP. 250-251]. Именно усмотрение сущностей приносило, по мнению Рескина, практическую пользу. Таким образом, для него было не важно, плоха или хороша была дарвиновская ботаника: она не давала практических результатов, а значит, изучать ее было бессмысленно.

Среди разных гипотез, выдвигаемых современными ученым, есть некоторые, которым нельзя отказать в оригинальности и тщательности разработки, касающиеся отношения ярких оттенков цветов к насекомым – точнее, к их селективному развитию и так далее. Разумеется, подобные отношения существуют. Но точно также румянец, которым покрываются щеки девушки при звуке приближающихся шагов возлюбленного, непосредственным образом связан с состоянием ее желудка как в данный момент, так и на протяжении всей ее жизни. Тем не менее, ни любовь, ни целомудрие, ни стыд не являются простыми следствиями пищеварительных процессов. [13, P. 83]

Одним из наиболее ревностных последователей эстетики Рескина был Ф. Уотсон, написавший, пожалуй, самую художественную из популярно-ботанических книг - «Цветы и сады. Заметки о красоте растений», вышедшую в свет еще до «Прозерпины» [18]. Он смотрит на цветы глазами художника, стараясь не упустить ни одного мельчайшего нюанса их облика. Так, описывая подснежник, он обращает внимание на «неповторимый характер изгиба» его «тоненького стебелька»:

…Стебелек прямой почти по всей его длине, лишь немного, совсем немного, изгибающийся под весом цветка. Несмотря на свою хрупкость, он как бы утверждает собственную независимость и способность держаться прямо. И лишь в самом, самом конце он вдруг делает резкий поворот, благодаря чему цветок смотрит не вверх, а вниз. И каким же изысканным является результат! [18, PP. 8-9]

Мысленная реконструкция образа цветка, созданного в этой и других викторианских популярных ботанических книгах, позволяет выявить взаимосвязь науки, литературы и искусства. Действительно, если мы, следуя описаниям Уотсона и других авторов подобных книг, мысленно нарисуем цветочный образ, то перед нами возникнет детально проработанное, орнаментированное, стилизованное «под старину» изображение находящегося в движении растения – то есть изображение, полностью находящееся в рамках стилистики Движения Искусств и Ремесел или Art Nouveau. Это наблюдение позволяет по-новому взглянуть на происхождение художественных движений второй половины-конца девятнадцатого века.

Таким образом, жанр популярной ботаники в викторианский период был местом встречи таких сфер культуры, как искусство, наука, поэзия, литература, философия и религия, и его анализ раскрывает новые перспективы в их изучении. Как и многие другие маргинальные области культуры, он в течение долгого времени был обделен вниманием исследователей – вероятно, потому, что его невозможно отнести ни к одной из сфер устоявшихся областей научного знания. Заполнение этой лакуны и возвращение в научный оборот этого давно и несправедливо забытого жанра и послужило целью данной статьи.


Обсерватория культуры, 2007, № 2. С. 121 – 125
© А.Г. Вронская, 2007



ПРИМЕЧАНИЯ

1 Мишенью первого предложения эпиграфа данной статьи является именно система классификации Линнея, основанная на количестве пестиков и тычинок.
2 Получивший широкое распространение интерес к родному языку и старинным названиям цветов, в частности, привел к массовому отказу от употребления латинской номенклатуры (помимо этого, для чтения латинских названий растений требовался соответствующий уровень образования, недоступный большинству читателей популярных ботанических книг).
3 По поводу авторства этой книги см. [4, PP. 61-62].


БИБЛИОГРАФИЯ


1. Adams, H. G., The Language and Poetry of Flowers. New York: Derby & Jackson, 1860
2. Burgess, Joseph Tom, Old English Wild Flowers: To Be Found by the Way Hedgerows, Rivers, Moorlands, Meadows, Mountains and Sea-shore. London: Frederick Warne, 1868
3. Dale, Peter Allan, In Pursuit of a Scientific Culture: Science, Art, and Society in the Victorian Age. Madison: University of Wisconsin Press, 1989
4. Elliott, Brent, ‘The Victorian Language of Flowers’ // Plant-Lore Studies: Papers Read at a Joint Conference of the Botanical Society of the British Isles and the Folklore Society, Held at the University of Sussex, April 1983, ed. by Roy Vickery. London: The Folklore Society, 1984, pp. 61-65
5. Friend, Hilderic, Flowers and Flower Lore, 2 vols. London: George Allen and Co., 1883, vol. I
6. Gubernatis, Angelo de. La Mythologie des Plantes ou Les Légendes du Règne Végétal. Paris, 1878
7. Kirchhoff, Frederick, ‘A Science against Sciences: Ruskin’s Floral Mythology’ // Nature and the Victorian Imagination, ed. by U. C. Knoepflmacher and G. B. Tennyson. Berkeley: University of California Press, 1977, pp. 246-258
8. Lindley, John, Ladies’ Botany, or, A Familiar Introduction to the Study of the Natural System of Botany, 2 vols, 4th edn., London: J. Ridgway, s.a., vol. I
9. La Tour, Charlotte de, Le Langage des Fleurs, Paris: Audot, n.d. [1818]
10. Loudon, Jane, British Wild Flowers. London: William Smith, 1846
11. Miller, Thomas, The Poetical Language of Flowers; or, The Pilgrimage of Love. London: D. Bogue, 1847
12. Pratt, Anne, Wild flowers, London: The Society for Promoting Christian Knowledge, 1852-53
13. Ruskin, John, Proserpina: Studies of Wayside Flowers while the Air Was Yet Pure among the Alps, and in Scotland and England which my Father Knew, 2 vols. New York: Merrill and Baker, s.a., vol. I
14. Ruskin, John, The Seven Lamps of Architecture. New York: Dover Publications, Inc, 1880
15. Taylor, J. E., Flowers; Their Origin, Shapes, Perfumes, and Colours. London: Hardwicke & Bogue, 1878
16. Taylor, J. E., The Sagacity & Morality of Plants. A Sketch of the Life & Conduct of the Vegetable Kingdom. London: Chatto and Windus, 1884
17. Waters, Michael, The Garden in Victorian Literature. Aldershot: Scolar, 1988
18. Watson, Forbes, Flowers and Gardens; Notes on Plant Beauty. London: Strahan & Co., 1872


 
© Б.М. Соколов - концепция; авторы - тексты и фото, 2008-2024. Все права защищены.
При использовании материалов активная ссылка на www.gardenhistory.ru обязательна.