Андрей Ухналев. «Тот единственный сад»: К проекту реставрации Летнего сада

Приведенный ниже текст был опубликован в четвертом номере петербургского реставрационного журнала «Реликвия» за 2004 год. За прошедшее время проект реставрации Летнего сада, пройдя ряд последовательных обсуждений, изменился. Многое из него было изъято. Памятнику Крылова более не угрожает перемена места. Берсо на Школьной аллее строить не будут. «Ушел» из проекта и ряд других слабо обоснованных предложений.

Несомненно, решающую роль в изменении ситуации сыграли обсуждения, которые были буквально навязаны проектировщикам. Очевидно, что предпочтительной для них была бы ситуация восторга заказчика и его полной покорности, а также пассивности культурной общественности и ее влиятельных структур, например, Совета по сохранению культурного наследия при правительстве Санкт-Петербурга.

Однако горечь от этой истории все же остается. Неужели только надрывными усилиями можно исправлять положение? Можно возразить: усилие – условие появления чего-либо полноценного. Но я с этим не согласен. В узко-специальной сфере, предъявляющей крайне высокие требования, просто не могут работать непрофессионалы. Ясно, что реставратор – профессионал особого рода. Мало уметь грамотно работать на компьютере и знать СНИПы. Общая культура, широта культурной эрудиции – неотъемлемая составляющая профессионализма реставратора. Он может заблуждаться, ошибаться. Но все дело в характере этих ошибок: они не могут выступать за границы культурного отношения к памятнику.

Тревожит и другое. После обсуждений, которые прекратились как-то внезапно, работа проектировщиков ушла «в подполье». Что в результате получилось, знают сейчас единицы. И они не спешат делиться информацией. Из прессы известно, что проект прошел экспертизу, средства на него выделены. Работы, возможно, начнутся уже в этом году.

Тревожно за наш старый сад. Придут сюда экскаваторы, самосвалы… Известно ведь, как делаются такие работы в наше время. Посмотрим…



Каждому, имеющему дело с произведениями искусства, очевидно, что реставрация призвана сохранить культурную ценность памятника, а никак не уменьшить ее. Но часто ли мы задумываемся о том, в чем же состоит культурная ценность, иначе говоря, «ценность вообще», безотносительно разнообразных частных аспектов ценности каждого конкретного памятника. Как бы мы ни определяли категорию культуры, она по естеству неотрывна от таких характеристик как множественность, многообразие, многогранность, разнообразие, богатство форм. В отдельных памятниках, составляющих «плоть» большой культуры, последовательно отражаются ее характеристики, и мы вправе говорить о том, что многогранность памятника, богатство содержащихся в нем смыслов является одним из главных критериев его культурной ценности.

Культурная ценность открывается нам через эстетические впечатления, переживания. Комплекс эстетических впечатлений, вернее, те грани облика произведения, что его порождают, являются тем, что следует охранять и что в конечном итоге становится объектом реставрационных воздействий. Именно забота о сохранении эстетической многогранности произведения искусства должна предрешать характер добавлений (или изъятий), производимых в процессе реставрации. В свою очередь, цель реставрации в общекультурном аспекте состоит в том, чтобы с соблюдением исторической достоверности вести к умножению, обогащению заключенных в памятнике значений, его эстетической содержательности, нарушенной пропажей важных элементов или, напротив, неумелыми или пагубными добавлениями. И если время вручило нам памятник с некоторой полнотой содержания, то допустимо ли при реставрации «научно» и «концептуально» снижать тот эстетический потенциал произведения, с которым он до нас дошел. Не следует ли прежде озаботиться тем, чтобы уровень этого потенциала сохранить, затем очистить от наслоений, не имеющих отношения к культуре и искусству (их ценность может быть оправдана лишь исключительным историческим значением), и только после этого думать о том, как восполнить утраты, не увлекаясь соблазном домысла и не внося стилистический разлад. Именно так должна строиться работа: не оценивать сохранившееся в памятнике с точки зрения целесообразности его замены на что-то ушедшее, стертое временем, а, напротив, полагая неприкосновенным status quo произведения, вести отбор по критериям целесообразности среди тех элементов, которые ушли, но могут быть воссозданы. Собственно, сказанное – не открытие. Это аксиомы научной методологии, закрепленные в нормативных актах, ясно устанавливающих ранг приоритетов: во-первых, консервация, во-вторых, реставрация, в-третьих, воссоздание.

Тем не менее, каждый крупный реставрационный проект дает повод для соблазна вернуть памятнику «первоначальный вид» или восстановить его «на период расцвета». Реставраторам кажется, что именно эти состояния онтологически предполагают художественную цельность памятника, которую видят в согласованности частей и наличии замысла. Однако это не всегда так. Иногда первоначальный замысел не выливается в эстетически целостное решение. Часто эстетическое согласование элементов художественного организма происходит не только за пределами действия первоначального замысла, но и вовсе вне какого-либо целенаправленного замысла. В результате, борьба реставраторов за художественную цельность памятника не оставляет от него камня на камне.
Оставив в стороне произведения архитектуры, всмотримся пристальнее в существо понятия «художественная цельность» в применении к памятникам ландшафтной архитектуры. Специфика садово-паркового искусства такова, что неотъемлемой частью его естества является фактор времени. В тех случаях, когда сад мыслится существующим вне времени, вернее в остановленном или циклически обращающемся круге времен (что, по сути, одно и то же), как, например, сад французского классицизма, это – игра в прятки с Хроносом при внутреннем сознании его вездесущности и всепроникаемости. Даже тогда, когда сад создается по единому замыслу, когда все в нем продумано, только время приводит в единство его элементы и доводит замысел до окончания.

Садовое искусство в этом сродни живописи, где только усредняющий тон пожелтевшего со временем лака завершает – уже без художника – его картину. Отстранение произведения от творца, от обстоятельств и условий создания, словом, выход его из стадии перформанса с последующей «выдержкой» создает букет произведения – признак его зрелости, завершенности. Фактор времени не воссоздать никакими иными средствами, кроме самого времени. Зачем же уничтожать результат его действия там, где он уже присутствует? Приступать к тотальной реставрационной чистке, сознавая эстетическую ценность патины, но рассчитывая на то, что время ее все равно возвратит – признак отсутствия здравого смысла.

Повод для таких, отнюдь не отвлеченных, рассуждений дает ежедневная практика архитектурной реставрации. Но сегодня в особенности хочется остановиться на грядущей судьбе Летнего сада. Отпраздновав свое 300-летие, замечательный памятник садово-паркового искусства стоит на пороге больших перемен. В настоящее время обсуждается эскизный проект его реставрации, разработанный специалистами института «Ленпроектреставрация» – архитектурной мастерской «Рест-Арх-Проект» (руководитель Н. П. Иванов).
Необходимость проведения этих работ не вызывает сомнения. В послевоенные годы дважды составлялись проекты реставрации Летнего сада. Их авторами были опытные специалисты: Т. Б. Дубяго (1949 г.) и Н. Е. Туманова (1971 г.). Но первый проект не был осуществлен полностью, да и не предполагал больших преобразований. Второй, более масштабный проект «увяз» в технических сложностях. В той или иной степени оба проекта исходили из соображений необходимости восстановления ряда утраченных, но характерных для регулярного сада элементов, существовавших в Летнем саду в первой половине XVIII века. При этом глубина предполагавшихся преобразований сообразовывалась с образом сада, сложившимся за два столетия его истории, прошедших после императрицы Елизаветы.

Оценивать чужой труд – дело неблагодарное. Едва коснувшись моментов, представляющихся тебе отрицательными, рискуешь получить обвинение к нелюбви к Летнему саду. Монополия на любовь и на истину принадлежит, как известно, трудящимся, а не критикам. Рискнем, все же, приступить. Но прежде следует обратиться к некоторым моментам истории Летнего сада, к специфике его бытования и развития, определившей облик сада во всем богатстве его нюансов.
Парадоксально, но Летний сад в XVIII веке (то есть в пресловутый период расцвета) не обладал художественной цельностью в смысле соответствия единому всеобъемлющему замыслу. Существование замысла для регулярного сада выражается в правильном, логически ясном плане. Планировка же Летнего сада, как известно, не отличается правильностью и строгой согласованность элементов. В ней видна некоторая доля произвола, заметно и влияние случайности. Положение не исправили две попытки приведения планировки сада в систему, свидетельствами которых остались не осуществленные до конца планы Леблона и Растрелли.
Летний сад обретает художественную цельность с тех пор, как он умирает в качестве актуального объекта придворного хозяйства, когда в нем прекращается наступательно активная строительная деятельность, и он переходит в фазу поддержания (1780-е гг.). Именно в этом состоянии начинает проявляться образ сада, который, постепенно насыщаясь, обогащаясь нюансами, так сказать, настаиваясь, доходит до нашего времени.

Собственно, нынешний Летний сад это недавний сад Ахматовой, но это и Летний сад Пушкина, и сад Державина, хотя певец Царского Села и не написал о петербургском саде даже той малости, что его великий последователь. С конца XVIII века образ сада не претерпевал значительных изменений. Причем ухоженность сада в аспекте этой преемственности вторична и не играет существенной роли. Ясно, что в начале XIX века за садом следили лучше, чем сто лет спустя, хотя состояние блаженной, почти лорреновской запущенности (neglect – запущенность сделалось одним из ключевых понятий английской эстетики времен Аддисона и Поупа), безусловно, усиливало поэтическое настроение.

Летний сад и сейчас таков же. Но вместе с тем в нем жил и живет петровский сад. Он неотделим от образа Летнего сада. Это – «всегда петровский» сад. Его ни в настоящем его состоянии, ни даже после наводнения 1924 года нельзя назвать пейзажным. В нем нет пейзажей, он регулярный по естеству. Но при этом в саду сейчас (как, впрочем, и во времена Пушкина) есть ни с чем не сравнимое очарование старого сада, он дает возможность насладиться видом старых деревьев.

Приятно было бы сознавать, что прошли те времена, когда «реставрация» петербургских садов производилась путем вырубки старых деревьев и посадки сада заново, если бы это было правдой. К счастью, при реставрации Летнего сада такой радикальный прием не предлагается. Но твердо и бескомпромиссно проводится идея о воссоздании облика (образа) петровского сада. С определенностью говорится о восстановлении сада «на период расцвета», который, правда, вопреки заявлению о возврате к петровскому прошлому, относится к 1740 – 1770 гг. Но не это важно для нашего разговора. Важно то, что с той же последовательностью игнорируется культурная ценность всего того прошлого, которое миновало после обозначенного рубежа и которое, как мы утверждаем, сформировало образ сада, знакомый нам и ценимый нами сегодня.

Характерный пример добровольно ограниченной системы ценностей, сформированной для себя реставраторами, дает предложение о переносе памятника Крылову на новое место во Втором Летнем саду. Обосновывается это тем, что чистота приема требует воссоздания в историческом виде всех четырех центральных боскетов (в одном из них оказался памятник). Реставраторы не видят разницы в том, где стоять памятнику. В их системе ценностей памятник существует вне ландшафта, он – вещь на привычном для сегодняшнего поколения месте. Для грядущего поколения он будет привычен на другом месте.

Осмелюсь утверждать, что дело далеко не в одной привычке, хотя и она в культурном аспекте имеет значение (привычка – начало традиции). За 150 лет памятник настолько сжился со своим окружением, завязал с ним столько ясно различимых связей, что составляет ныне с ландшафтом некоторую общность более высокого порядка, чем результат простого арифметического сложения. Можно отметить соразмерность памятника объему компартимента, образованного зелеными «стенами» площадки и «потолком» склонившихся над ним крон деревьев. Фасад Чайного домика на заднем плане замыкает пространство на достаточном удалении и удачно фиксирует памятник относительно зыблющейся зелени сада. Памятник в закрытом боскете не мешает восприятию мраморной скульптуры. Но переход от мраморов к бронзе разнообразит впечатления, дает им паузу, необходимую для того, чтобы они не потеряли яркости. Для Крылова Летнего сада, в котором нет монументальности городских памятников, соседство с мраморными изваяниями оказалось благотворным. В «пустыне» Второго Летнего сада он будет выглядеть одиноким.

Даже случайность постановки памятника на этом месте 150 лет назад, даже язвительные отзывы современников стали теперь частью содержания культурно-исторического ландшафта, элементом его исторической правды. Случайность в этом контексте приобретает статус закономерности, неотторжимой от места. Что же лучше, сохранить этот культурно значимый ландшафт или разрушить его и создать здесь новодельный партер?
В акте установки памятника можно увидеть некоторое метафизическое значение. Будучи в мастерской скульптора вещью, предметом, памятник, утверждаясь на предназначенном ему месте, обретает новый статус. Содержание этого статуса можно обозначить словом «недвижимость», не соотнося его с тем специфическим наполнением, которое оно получает в сфере права. Метафизику трансформации произведения скульптуры в монумент, безусловно, ощущали люди XVIII – XIX столетия. Иначе, едва ли появился бы на свет «Медный всадник» Пушкина. В XX веке способность к этому ощущению притупилась. Что памятники! Реки поворачивают вспять, народы переселяют, историю переписывают! Не нам и не здесь анализировать пережитую и переживаемую подвижку сознания. Но ее приходится признать как факт, отразившийся, в частности, на отношении к памятникам культуры.

Возвращаясь к эстетическому многообразию как предмету сохранения, следует отметить другой важный аспект этой проблемы. Речь идет о том, что кроме многогранности памятника как такового, в отдельности, существует многообразие общей ткани культуры, проявляющееся, в частности, во взаимосвязи разных памятников, как в реальном земном ландшафте, так и на поле культурных отношений. Не будем касаться последнего, чтобы не раздражать читателя неизбежными аллюзиями с Пушкиным и чередой других персонажей и событий. Остановимся на взаимосвязях в пределах городского ландшафта и отметим одно их характерное свойство. Эти взаимосвязи устанавливаются, как правило, не в едином хронологическом срезе, а в толще временного пространства, пронизывая его по разным направлениям, связывая воедино разновременно возникшие эстетические свойства памятников.

Поясним примерами. В пространстве современного города зеленый массив Летнего сада служит «стеной» Марсова поля и является продолжением архитектурных масс зданий набережной Невы. Но нетрудно сообразить, что эти градостроительные качества сад приобрел только со временем, с разрастанием крон его деревьев, то есть не ранее второй половины XVIII века. В петровское время связей такого рода в ландшафте Петербурга не было. Еще более наглядный пример – перспектива, открывавшаяся от боковых ворот невской ограды в створе аллеи, называемой Школьной. Она включает разновременные элементы: аллея петровского времени, ворота екатерининского, фасад Михайловского замка в конце перспективы – время императора Павла, наконец, Эльфдаленская ваза, относящаяся к эпохе Николая I. Четыре этапа, укладывающиеся в 140 лет, и три памятника (сад, замок и ограда, которая, по существу, принадлежит не саду, а набережной) создали великолепную целостную перспективу, ансамбль, полный гармонических взаимосвязей. Стоит ли повторять, что «научное» восстановление «на время…» разрушило бы многообразие таких разновременных художественно полноценных связей, обеднив не только памятник, но и ландшафт города. Между тем, в проекте предполагается воссоздание на этой аллее берсо (трельяжной галереи), которая перекроет перспективу и исказит замечательный вид. Только принятая реставраторами ограниченная система ценностей, отсекающая все, что вне их модели – сверхрациональной вплоть до иррациональности, – не позволяет им увидеть и осознать ценности перспективного вида, родившегося в «чужое» время.

К счастью, Летний сад, в силу своих индивидуальных особенностей, обладает свойством адаптироваться к существенным переменам, не теряя своего лица. Действительно, сад, как мы уже отметили, изначально развивался путем наслаивания изменений, каждое из которых, тем не менее, не перекрывало до конца нижележащих слоев, из которых наиболее значимым всегда оставался первый, петровский. Можно сказать, Летний сад всегда был несколько эклектичной художественной структурой. Поэтому он сможет ассимилировать и новые реставрационные воздействия, если только речь не будет идти о вырубке 100% деревьев. Но такой меры в проекте, как сказано, не предусмотрено.

Если относиться к предстоящей реставрации с позиций признания культурной значимости исторических наслоений, то ее цель мыслится в том, чтобы сделать более наглядным петровское прошлое сада, усилить черты регулярности в его облике с сохранением образа сада и слагающих его эстетических компонентов, сформировавшихся за послепетровское время. Признавая первую часть, авторы проекта закрывают глаза на вторую. В результате, их стратегией становится буквальное воссоздание гипотетической реальности сада, как бы прожившего три столетия с теми элементами, которые он приобрел до середины XVIII века. В действительности же методологической проблемой реставрации Летнего сада должно быть последовательное, научно обоснованное разделение того, что обязательно должно быть восстановлено, что может быть воссоздано, что нельзя восстанавливать, и, наконец, что следует удалить, добиваясь указанной цели в ее полноте. Средством осуществления этой цели должно стать перемещение художественных акцентов при сохранении и защите от искажения ценных в художественном и историческом отношении наслоений прошедших эпох.

Подчеркнем, что такая тактика не предполагает дословного воссоздания всех тех элементов петровского сада, устройство которых известно нам по историческим источникам и данным археологического обследования. Разумеется, если есть возможность восстановить нечто по исторической истине, то делать это следует. Но, как мы показали, ценность некоторых ландшафтных участков сада в их современном состоянии ставит ограничения буквальному воссозданию ряда объектов. Существует и другой важный фактор, который нельзя игнорировать. Заказчик проекта, музей вынужден считаться с вопросами будущей эксплуатации сада. Они же определенно требует некоторой гибкости в проектных решениях, которые должны сообразовывать достоверность воссоздания с современными требованиями. Едва ли предложение проявить такую гибкость можно оценить как покушение на чистоту приема, на разрушение стройной и единственно возможной концепции проекта.

Обсуждение проекта реставрации Летнего сада вновь – в который раз! – обозначает решающее для судьбы памятников противоречие между узкоспециальным реставраторским менталитетом и широким общекультурным взглядом на проблему сохранения художественного наследия. Примирение двух позиций едва ли возможно там, где они проявились в разделении. Но там, где профессионал-реставратор проявляет чуткость и уважение к прошлому памятника, к многоплановости его художественного естества, реставрация оказывает на памятник благотворное действие. Остается надеяться, что широкое обсуждение вопросов реставрации Летнего сада специалистами, прежде всего специалистами-гуманитариями, позволит смягчить излишне специальный ригоризм проекта, напоминающего пока безвоздушное пространство космических окрестностей Земли.

© А.Е. Ухналев, 2004 г.