Мария Нащокина. "Русское" в русском садово-парковом искусстве

«Познай самое себя»

«…к русскому искусству, к русской душе нет хода любителю, ищущему того, что французы называют «plaisirs», «douceur de vivre» (радостью жизни, наслаждением жизнью)».
В. Ильин. Эссе о русской культуре.

Нет нужды доказывать, что тема «национального» - одна из важнейших и для развития русского искусства Нового времени, и для его осмысления. Отношение к ней менялось на протяжении этого периода и само по себе может служить верным зеркалом русской общественной мысли. В данной работе, конечно, не ставится задача исчерпывающей характеристики «национального», что и невозможно в рамках статьи. Это попытка наметить некоторые общие черты, которые могут быть истолкованы как проявления национального характера и мироощущения, лишь в одной из сфер культуры - в русских садах.

Название данной работы естественно сразу вызывает в памяти книгу Николауса Певзнера «Английское в английском искусстве», впервые изданную полвека назад (в 1956 г.).(1) Касаясь сложных и по его собственному определению многомерных сфер национального характера, ученый очень любопытно соотнес живописные произведения с личностями их создателей, намеренно высвечивая присущую им «английскость». В этой книге есть и глава о садово-парковом искусстве («Живописная Англия») (2). Здесь нет нужды подробно анализировать ее, но очень свободные по изложению и выбору аргументов наблюдения Певзнера, безусловно, подтолкнули авторские размышления текста о «русском» в русских садах. И вот почему: во главу угла известным историком искусства были поставлены не столько политические события, социальные условия или конкретная культурно-историческая ситуация, сколько эмоциональная природа национального характера. Этот аспект «национального», обычно оставляемый за рамками в отечественных работах по русскому искусству, думается, весьма перспективен для суждений и о его специфике. Любое из представленных ниже соображений априори может быть оспорено, но сущностная неисчерпаемость избранного предмета изучения только подталкивает к познанию.

***
На протяжении XVIII, XIX и начала XX века в отечественной гуманитарной мысли несколько раз возникала тема национальной специфики русских садов. Возникала она, главным образом, потому, что в нашем быту прочно утвердилась терминология, подчеркивавшая их заимствованный характер. А подобное подчеркивание русскому человеку испокон веков было неприятно. Достаточно вспомнить лесковского левшу: если не придумать, так хотя бы подковать иноземную блоху – вот образец национальной доблести.
Приоритет в отстаивании национального в садово-парковом искусстве XVIII столетия принадлежит Андрею Болотову, которого с легкой руки Е.П. Щукиной принято считать первым теоретиком именно «русских» садов. Действительно, он первым воспринял принципы французских и английских садов не только как две кардинально отличных друг от друга планировочных системы, но и как два различных национальных подхода к садовому искусству. Размышляя таким образом, он пришел к простой и здравой, а главное, очень характерной для русского менталитета мысли: «…было б нимало постыдно для нас то, когда б были у нас сады ни Английские, ни Французские, а наши собственные и изобретенные самими нами, и когда б мы называть их стали Российскими» (3). (Заметим попутно, что точно такими соображениями руководствовался император Николай I, поручая Константину Тону создать новый национальный архитектурный стиль в начале 1830-х годов).

Следующей вехой в осмыслении русских садов стала лучшая отечественная книга XIX века о садово-парковом искусстве, выпущенная в 1896 году Арнольдом Регелем, сыном знаменитого директора С.-Петербургского ботанического сада (4). В современном садоводстве Регель выделял исторический, национальный и естественный стили. Причем, к созданию русского стиля в садово-парковом искусстве сам садовод относился с легкостью, отличавшей стилизатора-эклектика, копирующего лишь отдельные, заметные на первый взгляд признаки, не заботясь об их образной целостности. Описывая отличительные черты русского стиля, он писал: «достаточно (...) применения некоторых особенностей в расположении, орнаментах и цветах, (…) и национальный стиль создан» (5). (Доказательствами, которые он привел в своей книге в качестве примера, служили планы орнаментальных клумб в «русском стиле», копирующие древнерусские книжные орнаменты).
Несмотря на это легкомысленное заявление Регеля, садовый стиль, который можно было бы с болотовской уверенностью назвать «российским», так и не сформировался. Во всяком случае, и в начале XX века В.Я. Курбатов сетовал на отсутствие у русских садов внятного стилистического лица (6). Возвращение к старой эстетике регулярных парков казалось ему в 1910-х годах выходом из царившего в садовой практике застоя.

Тем не менее, несмотря на суровую оценку Курбатова, за прошедшие два с лишним столетия в России появились тысячи парков, регулярных и пейзажных, из которых большинство располагалось в усадьбах, разбросанных на всей европейской территории страны. Это русское садово-парковое наследие, состоящее как из признанных шедевров, так и из небольших, по большей части безымянных садов. Какова их национальная природа и стилистическая принадлежность? Что отличает их от одновременных западноевропейских, что объединяет, делая неотъемлемой частью русского быта и культуры?
Обратимся к культуре XVIII столетия, когда в русское садоводство прочно внедрились художественные приемы основных европейских вариантов садов. С Петра Великого были восприняты практические принципы голландского цветочного сада, многие приемы обустройства итальянских ренессансных садов, в частности, фонтанное искусство, и, наконец, беспримерная по изобретательности, величию и монументальности эстетика Версаля, навсегда ставшего одной из доминант русского представления о высоком садовом искусстве. Здесь нет нужды подробно оговаривать, как эти стилистические феномены укоренялись и развивались на русской почве, добавим только, что век Екатерины присоединил к ним художественные принципы английского парка.

Стоит задуматься над тем, почему вообще на Руси, а затем в России появились иноземные принципы разбивки сада. Как известно, уже в период позднего Средневековья на Руси было немало садов, это известно из записок иностранных путешественников. Самыми знаменитыми и обширными среди них, вероятно, были сады царской вотчины в Измайлове. Их приблизительное обустройство показывают уникальные сохранившиеся архивные чертежи. Эти сады априори принято считать национальным достижением и свидетельством высокой садовой культуры наших предков (7). Однако исследования показывают, что сады Измайлова отразили первые явственные следы адаптации именно западноевропейских приемов садоводства (8), правда, в силу их отдаленности и недоступности (скорее всего, в основу их разбивки легли устные рассказы русских послов и путешественников о садах Западной Европы (9) ), отразили еще робко, поверхностно, без понимания сада как художественного целого. Вероятно, именно поэтому попавшего в Западную Европу Петра, выросшего в измайловских садах, так поразили сами первообразы. Мог ли он не поддаться их новизне, их затейливой упорядоченной красоте, так отличавшейся от всего виденного им на родине? Вопрос для русского человека, думается, риторический.

Русскую культуру, несомненно, отличает особое отношение к другим культурам, к привнесению «чужого» в «свое». Это то свойство, которое в свое время поразило Достоевского в Пушкине, о чем он сказал в своей знаменитой речи на открытии московского памятника поэту – «способность всемирной отзывчивости и полнейшего перевоплощения в гений чужих наций, перевоплощения почти совершенного» (10). Однако, эта русская способность вовсе не слепа. Она развивается, если так можно выразиться, по принципу дополнительности. Культура вбирает в себя только то, что ей соответствует, но в ней самой отсутствует, и что может быть адаптировано, дав новые импульсы к ее развитию и обогащению. (Этот механизм заимствования легко подтвердить понятным примером – точно так же происходило и происходит развитие русского языка, легко вбирающего те иностранные слова и термины, которые не имеют в нем точного смыслового эквивалента. Кстати, именно эта адаптационная способность сделала наш язык одним из богатейших в мире по количеству понятий и метафор, способных точно выражать самые тонкие оттенки чувств и действий).

В самом деле, едва ли не самой характерной и, можно утверждать, коренной особенностью русского искусства является его ориентация на высокие, совершенные образцы, как правило, существующие вне нашей культуры. Будь то образы Райского сада, Небесного и реального Иерусалима в Средние века, голландских кирх и верфей, блистательного Версаля, рыцарских замков и итальянских вилл в Новое время, - нездешние, далекие, а от того еще более манящие и притягательные образцы всегда питали фантазию русских заказчиков и зодчих. В XVIII – начале XX века большинство их русские находили именно в западноевропейской культуре.

Об этом устами своего героя прекрасно сказал Ф.М. Достоевский: «Русскому Европа так же драгоценна, как Россия: каждый камень в ней мил и дорог. Европа так же была отечеством нашим, как и Россия. О, более. Нельзя более любить Россию, чем люблю ее я, но я никогда не упрекал себя за то, что Венеция, Рим, Париж, сокровища их науки и искусства, вся история их – мне милее, чем Россия. О, русским дороги эти старые, чужие камни, эти чудеса старого Божьего мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим…» (11).
Как писал проницательный и ироничный Н.А. Бердяев, русская душа «легко отрывается от всякой почвы и уносится в стихийном вихре в бесконечную даль. (…) У нее нет такой связи с культурой, как у души западноевропейской. Русский человек чересчур легко переживает кризис культуры, (…). Отсюда характерный для русского человека нигилизм» (12). Действительно, ради «чужого» русский человек нередко способен отбросить даже «свое», но, как правило, только в том случае, если «чужое» кажется ей более совершенным, красивым или разумным.

Другими словами, можно с уверенностью утверждать, что на Руси на рубеже Средневековья и Нового времени не было таких дивных садов, как в Италии, Голландии или Франции. С этим можно было мириться до тех пор, пока не было возможности визуального сравнения. Как только она появилась, сразу возникла задача создать подобное, ориентируясь на самое лучшее из виденного, «чтобы не хуже, чем у других». Так что само появление «голландских», «итальянских», «французских», а затем и «английских» садов в России можно считать ярким проявлением национального миропонимания.
Кстати, стоит отметить попутно, что русские обычно не скрывают и даже любят хвалиться заимствованным – то замок построят, «чтобы был лучше, чем во Франции», то итальянскую виллу скопируют во всех подробностях, то заморские деревья укоренят, которые зимой приходится греть печами (кто бы из европейцев стал этим заниматься?) Западным европейцам в такой форме и степени это бахвальство не знакомо. К примеру, итальянцы, кажется, органически не способны к заимствованию или копированию чужого, они всегда создают что-то «свое». Французы, как известно, любят и хотят быть законодателями мод. Если по какой-то причине это у них не выходит – досадуют, но, все равно, упрямо ищут «свое». Этот ряд можно продолжить. Русские же любят подковать заморскую блоху…

Вернемся во времена Болотова. Приемы французского регулярства варьировались в русских садах со времен Петра, английские сады появились в России в эпоху Екатерины II. Их появление не было обусловлено оригинальными философскими или эстетическими основаниями: Россия не была родиной Декарта, Вольтера, Руссо или Кента. Для укоренения и адаптации принципов новых парков в обоих случаях приглашались сведущие иноземные мастера. Петр возлагал надежды на французов, голландцев и итальянцев, Екатерина на англичан... Можно почти без оговорок утверждать, что лучшие русские парки XVIII- начала XIX веков созданы по зарубежным образцам, преимущественно, опытными иностранными садовниками. Эта констатация необходима нам для того, чтобы показать - французский регулярный сад и английский парк были для русской культуры в равной степени явлениями новыми и привнесенными (в данном случае, мы опускаем те необходимые социо-культурные предпосылки, без которых они просто не могли бы быть нашей культурой восприняты). Ключевое слово здесь, пожалуй, «в равной степени». Другими словами, оба садовых феномена, несмотря на разницу, в равной степени соответствовали представлению русского человека о совершенном саде.

Эта сущностная равнозначность французского регулярства и английской пейзажности легла в основу идеи Болотова о новых, отличных от прочих, «российских» садах. Регулярные и пейзажные приемы садового искусства справедливо казались ему в равной степени правомерными, и он отстаивал их одновременное применение. То есть «российские» сады Болотова в стилистическом отношении оказывались гибридом регулярного и пейзажного парков. Он считал, что «симметрия нужна только в таких частях сада, которые все либо из дома, либо при входе в сад видимы и вдруг глазом окинуты быть могут…»(13). Площадку перед домом, где удобно разместить стриженые деревца, статуи и вазы, он рекомендовал окружить шпалерами с полубеседками для статуй (!), а от площадки лучами проложить несколько прямых аллей, завершавшихся какими-нибудь зрительными приманками – видами или постройками. Остальные части парка должны быть нерегулярными, правда, площадки между ними все равно оставались правильных очертаний и на них можно было сажать «фигурные» деревца.
Итак, взгляды Болотова на садово-парковое искусство были достаточно эклектичными, и уже в этом глубоко национальными. Отсутствие чистоты стиля – печать, которая лежит на большинстве произведений русского гения. В какой-то мере это одна из граней «всеотзывчивости», следствие особенностей русского восприятия, которому всегда приятен контраст, которое способно одинаково легко воспринимать противоположности и любить вещи, казалось бы, абсолютно несовместимые. Великий ученый И. Павлов сетовал по этому поводу: «Возьмите вы русскую публику, присутствующую при прениях. Это обычная вещь, что одинаково страстно хлопают и говорящему «за» и говорящему «против». Разве это говорит о понимании? Ведь истина одна, ведь действительность не может быть в одно и то же время и белой и черной. (…) Что же вы одобряете и в том и другом случае? Красивую словесную гимнастику, фейерверк слов?» (14). Это проявляется не только в сфере науки и искусства, но и в сфере общественно-политической. Как констатировал В. Ильин: «Россия страна контрастов, «поляризаций», страна междоусобных идеологических схваток и внутренних непримиримостей, страна как бы вечной гражданской войны» (15).

Это свойство иллюстрирует и восприятие А.Т. Болотова – в сущности, эталонное для конца XVIII столетия. Смолоду он полюбил яркую театральность и нарочитую иллюзорность барочных садов, с любопытством и восхищением относился к инженерным устройствам, приводившим в действие фонтаны, водные шутихи, органы и т.д. Обустройство собственного сада в тульской усадьбе Дворяниново дало ему знания местной садовой флоры и особенностей ее выращивания. Наконец, знакомство в 1784 году с сентиментально-романтическими книгами К. Гиршфельда, искренне восхитившими Болотова, и их перевод с собственными комментариями сделали его последовательным пропагандистом пейзажных садов в России. Даже эта краткая жизненная фабула обнаруживает чисто русскую способность пламенно увлекаться, подчас, совершенно противоположными предметами. Но именно это качество дает нередко неожиданные и оригинальные результаты. Непредвзято оценив противоположности, русский человек нередко умудряется соединить их в невиданное доселе целое, объединенное только ему доступной логикой и собственной противоречивой природой. В этом разгадка появления многих отечественных изобретений, открытий, суть немалого числа произведений искусства.

Любопытно, что современник и знакомец Болотова Н.А. Львов также ставил задачу примирить французский и английский стили садов. Эта идея казалась плодотворной и разделялась тогда многими просвещенными русскими. Своеобразной иллюстрацией к сказанному может служить парк в Гатчине. Разбитый еще при Г.Г. Орлове, в 1760-1770-х годах, как пейзажный английский (16), при своем следующем владельце великом князе Павле Петровиче в 1790-х годах этот парк, своеобразие которого определяли обширные водные зеркала трех искусственных озер – Серебряного, Белого и Черного, был внезапно дополнен многими регулярными элементами: Придворцовыми голландскими садами, затейливым парком «Сильвия», многоугольным Карпиным прудом и треугольным островом Любви с регулярными боскетами и цветниками. Эти явно запоздалые, как бы вопреки веяниям времени, регулярные включения в изначально сугубо пейзажный парк поразительны, но именно они придали гатчинскому парку черты не только стилистического многообразия, но и большей исторической глубины, словно уравняв его с императорскими парками, ведущими свою историю с петровского времени. Обретя регулярные сады, Гатчина стала как бы более похожа на настоящую императорскую резиденцию под Петербургом с достойной родословной.
Облик такого смешанного «франко-голландско-английского» или регулярно-пейзажного сада оказался воплощением вкуса и средне статистического русского помещика, испокон веков уважавшего геометрическую «правильность», но не имевшего ни средств, ни реальных возможностей следовать изменчивой западноевропейской садовой моде. В большинстве сохранившихся усадебных парков регулярные и пейзажные элементы существуют на равных правах. Более того, многие регулярные аллеи и партеры были устроены в них уже в первой половине XIX века, когда мода на регулярство, казалось бы, осталась в прошлом. Эти приемы сохранили свое значение и во второй половине столетия, во всяком случае, многие усадебные парки этого времени, вопреки расхожим представлениям, оставались преимущественно регулярными; это показывают материалы исследований последнего времени. Другими словами, болотовский гибрид, в самом деле, обрел значение национального садового феномена в абсолютном множестве русских провинциальных парков, где превратился в традицию, жизнеспособную не только в XVIII, но и на протяжении всего XIX века.

Конечно, одними планировочными приемами их «русскость», не исчерпывалась. Еще практичный А.Т. Болотов призывал сочетать заморские садовые приемы с русскими реалиями, а, следовательно, использовать русскую флору (в принципе, другая и не выживала в суровых условиях русской зимы) и не забывать о традиционном хозяйственном значении сада для владельца. При этом он ставил в пример средневековые русские сады, в которых прогулочный сад состоял, в основном, из плодовых кустов и деревьев, каковые традиционно сажали в русских садах XVIII-XIX века, да и продолжают высаживать до сих пор. Конечно, связь декоративного садоводства с русским усадебным хозяйством была следствием многовекового натурального хозяйства. От русского сада, даже самого изысканного, всегда ждали плодов – вспомним хотя бы фруктовые сады Ясной Поляны. Именно поэтому в России с ее холодным непредсказуемым климатом так широко распространились оранжереи и парники – реальное подспорье русскому застолью.

Сходные с болотовскими соображения содержатся и в книге Арнольда Регеля, снабженной обширными сведениями о русской флоре. В соответствии со своим пониманием национального стиля Регель посвятил ей заключительную главу своей книги. Здесь было множество сведений о деревьях и кустарниках, партерных и водяных растениях, посадка которых в парках, с его точки зрения, сама по себе «обеспечивала» их национальный облик. Это соображение относится к числу безусловных истин, хотя для того, чтобы оно было четко сформулировано, должно было пройти около двух столетий. В то же время, полезность или утилитарность, присущую древнерусским садам, в отличие от Болотова, Регель не счел особо примечательными, поскольку по его словам «до утилитарности додумался - увы! - каждый оседлый народ» (17).
Реальное проявление «национального» и едва ли не самую существенную его черту Регель увидел в естественном природно-географическом регионализме современных парков: «В новейших садах, место исторического стиля занимает национальный (курсив автора - М.Н.), т.е. тот, в котором преобладают отличительные черты местного характера. Нынешний кавказский сад не похож на нынешний же итальянский, или французский на голландский, индейский на турецкий, египетский или малоазиатский на северо-русский или английский, как ни уподобляй их по внешности - обстановка, климат, растительность не те” (18).

Другими словами, основную специфику русского сада он увидел во влиянии русского пейзажа с его бескрайними просторами, во влиянии сурового климата и традиционно зависимого от природы образа жизни. «Русский человек всегда отличался искреннею, неподдельною любовью к природе, перемудрить которую - т.е. переиначить на свой лад - ему и в ум не приходило: он наивно восхищался мощным разливом матушки Волги или батюшки Дона, любил и степь неоглядную - ковыльную, непочатую; слова Гоголя: “Черт вас возьми степи, как вы хороши!” прямо выхвачены из русского сердца. Но выше всего ставил он лес дремучий (...). Прохладный бор - березняк или дубрава - был (...) излюбленным местом русских людей, частью ради охоты, частью ради ягод и грибов, но всего более ради чудной, дикой, таинственной красы» (19). Эта мысль Регеля – отражение раздумий о природе национальных культур, о роли в этом климата и пейзажа, типичных именно для XIX века. Неслучайно, апология красоты родной природы во всех ее проявлениях, от пейзажа до неприметного цветочка стала одной из характерных черт европейского искусства конца XIX – начала XX века. В любви русских к безыскусственной, не преображенной руками человека природе А. Регель даже усмотрел причину, воспрепятствовавшую появлению на Руси своего – «русского стиля» садов. Однако так ли это?

Думается, что это комплиментарное для русских умозаключение, хотя и содержит некоторую долю истины, все же не вполне верно. Нет смысла оспаривать огромное влияние природного ландшафта на человека, на его характер, мировосприятие, систему ценностей. Непреложна и любовь русского человека к своей земле, пейзажу. Нельзя не вспомнить, как органично и художественно дополняют пейзаж наши северные деревни, храмы, погосты. Однако все это не имело, как представляется, особого значения для начального этапа развития национальной садовой эстетики в Средние века. Сады мыслились тогда, прежде всего, как часть хозяйственного комплекса вотчины. Неудивительно, что сведения о средневековых садах подчеркивают их сравнительно правильный, регулярный характер, соответствующий остальным элементам хозяйства – конному и скотному дворам. И это неслучайно.
Бескрайние просторы – оборотная сторона тяжелейшей борьбы русского человека за выживание на них. Отсюда важность для русских преображения дикой природы посредством труда, облагораживания ее, приоритет упорядоченности, порядка, может быть, особо чтимого по контрасту к беспорядочности собственной натуры. В своих сочинениях А.Т. Болотов не раз употреблял симпатичное выражение «наряжать» деревьями, имея в виду обсадку дорожек, опушек, павильонов и т.д. Это, как нельзя лучше, свидетельствует о том, что в его глазах русские пейзажи для того, чтобы они стали по настоящему красивыми и «парковыми», необходимо было украсить по своему усмотрению, намеренно «нарядить».

Простейшая регулярность садов и огородов, а с XVIII века и парков – это не только рациональное использование территории, но и антиномия природному беспорядку, знак ее «очеловечивания», принадлежности культуре. Недаром парки и в XVIII-м, и в XIX-м веке по обыкновению обваловывали, то есть обводили небольшим земляным валом или глубокой плужной бороздой, визуально обозначающей границу хозяйского благоустройства. Этой, в общем-то, умозрительной линией, как правило, имевшей регулярные очертания, сад был как бы отделен от окружающего пространства, замкнут, превращен в своеобразную вещь в себе. Выход в природу, на волю – за его границей. Там могут быть неказистые крестьянские избы, разъезженные дороги с рытвинами и не просыхающими лужами… Внутри господского сада все иначе, здесь царят порядок и аристократическое спокойствие. Он, по обыкновению, чист, ухожен и таким образом противопоставлен «стихийному» окружению.
Естественные трудности содержания паркового хозяйства в условиях Средней России (медленный рост ценных парковых древесных пород и, в то же время, буйное зарастание малоценным мелколесьем, безудержный рост сорных трав, необходимость зимних укрытий для многих цветущих видов и т.д.) сформировали в русских садах XIX века еще одну особенность: эстетизацию «запущенного сада». Его заросли могли в зависимости от ситуации и воображения обитателей создавать различные ощущения – от неукротимой витальности сил природы или напоминания о «прежней жизни» и ушедших создателях родовых усадебных садов, до образного эквивалента богатых растительностью южных садов (20). Во всяком случае, такой безоглядной поэтизации заросших подлеском и сорными травами садов, как в России, не было, пожалуй, ни в одной другой европейской культуре.

Любование окружающим пейзажем как составной частью русских садов и парков пришло сравнительно поздно, в середине и во второй половине XIX столетия, когда изменение художественного восприятия «открыло», наконец, его красоту. Д.С. Мережковский остроумно заметил о музе Вячеслава Иванова: «Она говорит об унылых русских лесах, точно о священных рощах, в которых происходят античные мистерии» (21). Прибегая к метафоре, можно сказать, что только тогда и наступило время русским лесам занять в сознании русского человека место священных рощ античного мира. Неслучайно слова-символы русской поэзии – степь, дорога, простор, роща, болото – оказались тогда не только ведущими темами русской пейзажной живописи, но и стали служить привлекательными парковыми видами.

Несомненно, произведения искусства, рождаемые в нашем Отечестве, весьма зависимы от способности мыслить и выражать мысли в действиях и образах. Уже цитированный нами академик И. Павлов в 1918 году (!) выступил с лекциями «Об уме вообще и русском в частности». Печальным поводом для такого редкостного для ученого-практика и экспериментатора опуса стали политические события, ввергшие страну в разруху и хаос, которым хотелось найти разумное объяснение. (22) Среди природных свойств русского ума он отмечал уже упомянутую выше увлеченность словесной схоластикой в ущерб подлинному пониманию и истине, отсутствие необходимой сосредоточенности и свободы, заменяемой нередко быстротой и натиском, наконец, противоречивые стремления ко всяческой новизне и, одновременно, к чему-то туманному и темному. Стремление к простоте и истине – идеал познания по Павлову, обычно замещают присущие нам любопытство и любознательность.
Эти качества, в той или иной степени, естественно окрашивают и определяют все создания русской культуры. В наибольшей степени они выражены там, где велика доля проявления личностного начала, а, где как не в собственных усадьбах, русская натура могла проявить себя сполна. Многие усадебные сады становились своеобразным отражением вкусов и самых невероятных увлечений своего владельца. Просвещенный или невежда, меценат или самодур, жесткий или мягкий, от него в усадебном «царстве» зависело очень многое, почти все. Пылкость и легковесность или серьезность и глубина владельческих увлечений, чисто русское впадение в крайности, одержимость желанием изменить все до неузнаваемости или, напротив, рациональное использование природных особенностей, наличие, порой, диких забав и невероятных диковин…

Кстати, садовые диковины – удивляющие, неожиданные, небывалые, – были в России всегда очень любимы. Великий Петр, основавший Кунсткамеру, угадал в своих соотечественниках это природное любопытство и любознательность, притяжение к невиданному, чудному, единственному в своем роде. Можно даже сказать, что создание умозрительной личной «кунсткамеры» лежало в основе замысла множества усадебных и, в частности, садовых начинаний – от оранжерей с экзотами и зверинцев с заморским зверьем до собственного садового творчества и самого причудливого и дорогого коллекционирования, включавшего садовую флору. Сколько невероятных диковин содержали когда-то русские усадебные сады: фруктовые деревья с прививками виноградной лозы или ветвями роз, выстриженные из самшита или тиса фигурки, разнообразные фонтаны-шутихи, каменные истуканы – от античных мраморов до «половецких» баб, заморские растения и т.д. Помимо природного любопытства эти затеи удовлетворяли еще одному русскому свойству – желанию похвалиться перед знакомыми и соседями. Это нередко предопределяло выбор в пользу чего-либо самого необычного, дорогого, изысканного, яркого, в общем, такого, чтобы лучше, чем у других. И садовые диковины как нельзя лучше для этого подходили.

Выделенное Павловым стремление русского ума к новизне – еще одно свойство, серьезно влияющее на культуру. С одной стороны – это уже упомянутая нами открытость к иноземным влияниям, отмеченным печатью чего-либо нового, это импульс к необходимому обновлению искусства, его стилистического языка, приемов и принципов. С другой стороны – это качество на нашей почве нередко оказывается эквивалентом некоторого пренебрежения к старому, неуважения к традиции. Хотя эта черта имеет определенный возрастной оттенок (молодежь чаще отрицает традиции, зрелые люди в большей степени ими дорожат или подчиняются), русская культура несет в себе выраженный ген «авангарда». Погоня за ускользающей, порой, вымышленной авангардностью, жажда первенства любой ценой в своей основе, видимо, имеют неутоленный комплекс собственной творческой неполноценности, рожденный еще в Средние века, но особенно расцветший в эпоху петровских реформ, добровольно признавшую «отставание» России от европейских стран во многих областях культуры.

Итак, русская культура по своему типу не консервативна и, как следствие, не всегда умеет беречь и умножать достигнутое. Одним из крайних проявлений этого является подверженность нашей культуры внезапным вспышкам глобального общественного нигилизма, обладающего мощной энергией саморазрушения. Наша история дает немало примеров, когда народу, фактически, приходилось создавать свою материальную культуру почти заново, «с нуля». В этом одна из причин плохой сохранности нашего культурного наследия в целом, в том числе садов и парков. Желание сберечь драгоценные свидетельства культуры предков, к несчастью, остается убеждением меньшинства, и до сих пор не владеет сознанием всего народа.
Пожалуй, последнее качество русской культуры, на котором хочется остановиться, ее «доморощенность». Что имеется в виду? Применительно к паркам, это, прежде всего, проявления семейного, родового или личного творчества. Оно касалось как процесса сложения замысла парка, способа обживания отведенного ему пространства и насыщения его малыми формами, так и его семантики. Любые события из жизни семьи могли стать поводом к установке в усадьбах садовых монументов (памятники родителям и няням, рождение детей, охотничьи удачи, могилы домашних животных и т.д.), к посадке отдельных мемориальных деревьев или рощ, к необычным цветочным композициям (допустим, с вензелями владельцев, датами свадебных годовщин или дней рождения, «портретами» и т.п.).

Визуальным владельческим знакам соответствовало и сотворение, если можно так выразиться, индивидуальной садовой мифологии, одним из проявлений которой было созданию собственной внутрисемейной парковой топонимики (23). Духовная жизнь семьи и ее членов нередко наделяла все усадебное окружение и все уголки сада каким-то потаенным, скрытым от посторонних глаз смыслом, творя в бескрайнем пространстве русских полей и лесов свой мир, со своими любимыми видами, укромными уголками, тайнами и открытиями. Наклонность к созданию мифов, имеющих или не имеющих реальной фактологической основы, издавна свойственна русской культуре. Мифологизация пространства русского сада – одна из национальных форм его обживания и освоения.

Думается, что патриархальность русской жизни, во многом сохранившей вплоть до начала XX века иерархию и незыблемость семейных устоев, простоту быта, близость к земле, определенную зависимость от сельскохозяйственного и церковного календарей, обеспечивала гораздо большую методологическую и образную «доморощенность» садов и парков, их родовую или семейную «мифологичность», чем это наблюдалось в одновременных западноевропейских.
Конечно, сказанное далеко не исчерпывает тему «русского» в отечественных садах и парках. Совершенно ясно, что наблюдения такого рода могут быть многократно умножены и, думается, со временем они сложатся в определенную систему, которая позволит глубже понять специфику русской культуры и механизмы ее развития.

----------------

1 Рассматривая в ней творчество крупнейших английских художников – Хогарта, Рейнолдса, Констебла и других, автор, прежде всего, выделил те черты, которые казались ему сугубо английскими, неотъемлемыми от собирательного образа англичанина, от его национального характера (См.: Певзнер Николай. Английское в английском искусстве. СПб., 2004. С. 26).
2 Там же. С. 204-223.
3 Болотов А.Т. Некоторые замечания о садах в России // Экономический магазин. Ч. 26. М., 1786. С. 60.
4В книге намеренно не употреблялись названия «французские» и «английские» сады, а вся многовековая история садово-паркового искусства подразделялась на четыре стиля – Восточный, Классический, Романский (регулярный) и Естественный (Регель А.Э. Изящное садоводство и художественные сады. Историко-дидактический очерк. СПб., 1896. С. 208).
5 Регель А.Э. Указ. соч. С. 268.
6 Курбатов В.Я. Сады и парки. История и теория садового искусства. СПб., М.О.Вольф. 1916.
7 Палентреер С.Н. Сады в Измайлове // Сообщения института истории искусств АН СССР. Архитектура. Вып. 7. М., 1956. С. 80-104.
8 Итальянские аллюзии в русских садах XVII – начала XIX века // Плантомания. Российский вариант. Материалы XII Царскосельской научной конференции. СПб., Государственный Эрмитаж, 2006. С. 269-288.
9 Там же.
10 Достоевский Ф.М. Пушкинская речь. (Дневник писателя).
11 Достоевский Ф.М. Подросток.
12 Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искусства. Т.2. М., 1994. С.106-107.
13 Болотов А.Т. О поправлении старых садов // Экономический магазин. Ч. 12. М., 1782. С. 86.
14 Павлов И. О русском уме // Литературная газета, 1991, 31 июля (№ 30 (5356), с. 7.
15 Ильин В. Иночество как основа русской культуры // Владимир Ильин. Эссе о русской культуре. СПб., 1997. С. 41.
16 Парк был разбит практически одновременно с английским парком Екатерины Великой в Петергофе (1770-е годы).
17 Регель А.Э. Указ. соч. С. 146.
18 Там же. С. 268.
19 Регель А. Э. Изящное садоводство и художественные сады. Историко-дидактический очерк. СПб., 1896. С. 146.
20 Об этом подробнее см.: Нащокина М.В. Садово-парковое искусство // Градостроительство России середины XIX – начала XX века. Книга 2. М., 2003. С. 54-104.
21 Русская мысль, 1910, № 1. С.27.
22 Сам Павлов объяснил это так: «…в погребальный час великой России (…) – сохранить единственно нам оставшееся достоинство: смотреть на самих себя и окружающее без самообмана» // Павлов И. О русском уме // Литературная газета, 1991, 31 июля (№ 30 (5356), с. 7.
23 Об этом подробнее см: Нащокина М.В. Русские усадьбы эпохи символизма // Русская усадьба. Вып.4(20). М., Жираф, 1998. С.316-345.

«Русское» в русском садово-парковом искусстве // Архитектурное наследство, № 48. М., URSS, 2007. C. 239-245.
© М.В. Нащокина, 2007 г.